Гордость Карфагена
Шрифт:
Полагаясь на тактику осадных работ, Ганнон ожидал момента, когда стенобитные машины пробьют широкие проходы в укреплениях города. Но однажды, проснувшись в поту жарким утром позднего лета, он содрогнулся от зловещей тишины. Тараны не стучали. Когда гонец принес ему весть о странном происшествии, он понял, что предчувствовал подобное. Как оказалось, угловая часть стены внезапно сместилась и придавила рабочих, подкапывавших ее основание. Она похоронила их в общей могиле, с грохотом, который сменился полным безмолвием. Из-под завала не доносилось ни стонов, ни криков о помощи. После того как пыль медленно осела, люди увидели чудо. Просевшая стена опустилась на десять футов, но не разрушилась. Она не имела ни брешей, ни трещин.
Осмотрев ее, Ганнон почувствовал гнетущее сомнение. Какая сила подняла свой массивный каблук и раздавила пятьдесят человек, втоптав их бесследно в землю? Такую странность нельзя было игнорировать. Она могла быть предвестием. Неужели жители Сагунтума призвали бога, чья сила одолела мощь Ваала, покровительствовавшего карфагенянам? Если это верно, то даже гений Ганнибала не мог одержать здесь победу. Ганнон велел остановить осадные работы и призвал верховного жреца.
Уродливое лицо угрюмого Мандарбала внушало страх. Его верхняя губа, сросшаяся с нижней частью носа, оставляла рот постоянно открытым. Большие желтые зубы торчали вперед. Ходили слухи, что он был рожден с руками, напоминавшими плавники морских существ — его пальцы соединялись друг с другом кожаными перепонками. Храмовый хирург рассек их в тот день, когда сироту приняли в орден. С тех пор жрец всегда носил кожаные перчатки — как и этим вечером, когда он взывал к богам и просил их мудрости и руководства в действиях. Для жертвоприношения выбрали козу, специально выращенную и откормленную для этой цели. Помощники Мандарбала, облаченные в черные плащи, провели ее на пыльный пустырь перед палаткой генерала и пропели священные слова, смысл которых был понятен только им. Коза испуганно блеяла, смотрела на них и упрямо натягивала веревку, привязанную к колу. Жрецы, удерживая ее на месте, с трудом сохраняли торжественность церемонии.
Магон, стоявший рядом с Ганноном, ткнул брата локтем вбок.
— Похоже, она знает, что произойдет, — сказал он. — Наше будущее записано на ее кишках. Странно, что боги общаются с нами подобным образом.
Сопротивление животного продолжалось недолго. Мандар-бал выполнил свою работу без заминок, как специалист. Когда помощники подвели к нему козу, он зажал ногами ее пле чи и вонзил ей в горло длинное тонкое лезвие. Из артерии вырвалась струя крови. Ее поток вскоре замедлился, стекая черной полосой с перепачканной шеи на пересохшую землю. Жрец протянул руку за следующим инструментом. Помощник передал ему нож с выпуклым изогнутым лезвием и рукояткой, сделанной из спинного хребта какого-то морского чудовища. Мандарбал рассек шею животного немного косо, но так быстро, что коза почти ничего не заметила. Она упала на колени, прежде чем почувствовала новую рану. Церемония жертвоприношения проходила публично, но когда жрецы начали распарывать брюхо, они склонились над козой и закрыли ее спинами.
Магон хотел прошептать что-то брату, но отвлекся, заметив незнакомца, подошедшего к их группе. Это был невысокий человек болезненного вида, с тонкими руками, которые скорее соответствовали подростку, чем мужчине. Его непропорционально большую голову с прямоугольным затылком покрывало черное руно курчавых волос. Несмотря на хрупкое телосложение, он тащил массивный тюк на загорелых плечах. Его жилистые ноги были сильны и проворны. Он сбросил ношу в пыль и представился, заговорив сначала по-гречески, затем на латыни и, наконец, на витиеватом карфагенском языке. Его звали Силеном. Этот грек прибыл по вызову в качестве официального историка и летописца Ганнибала. Он сказал, что приплыл издалека, дабы обессмертить в прозе и стихах жизнь выдающегося полководца. Такой заманчивой перспективе позавидовали бы даже древние поэты, и он был рад смочить перо воображения не только вином, но и подвигами великих людей.
Магону он понравился. Однако Ганнон ворчливо сказал:
— Ты прибыл с опозданием. Мы ждали тебя несколько недель назад.
— Я знаю, господин. Меня задержало столь много событий, что трудно перечислить их вкратце. Если бы ты попросил меня рассказать о них, я утомил бы твое ухо, поэтому нам лучше отложить сию историю для времени приятного досуга.
Обдумав его предложение, Ганнон кивнул головой.
— Это действительно может подождать, — сказал он. — Найди каптенармуса лагеря. Он подыщет тебе жилье и познакомит с лагерем. Ты объяснишь мне свою задержку вечером.
— За ужином, — добавил Магон. — И обязательно в моем присутствии. Расскажешь нам свою историю, как обещал.
Ганнон, нахмурившись, посмотрел на брата, но не стал возражать ему. Он вновь сосредоточился на ритуале, хотя какое-то время искоса следил за греком, пока тот не поднял тюк на плечи и не удалился.
Наконец Мандарбал поднялся с колен, сжимая в руках окровавленную печень. Коза с рассеченным животом лежала на боку. Ее вывалившиеся из раны внутренности уже были покрыты пылью и облеплены мухами. Жрец аккуратно положил священный орган на церемониальный столик и склонился над ним. Помощники обступили его с каждой стороны, встав плечом к плечу, голова к голове — так, чтобы никто из посторонних не мог разглядеть написанных на печени знаков. Затем Мандарбал поднял голову, повернулся и подошел к двум братьям. Как только он покинул круг жрецов, его помощники прикрыли своими телами церемониальный стол. Ганнон лишь мельком увидел изуродованную плоть.
— Знаки неопределенные, — высоким шепелявым голосом сказал Мандарбал. — Доли печени необычно большие, что предполагает изменение естественного хода событий. Правая часть здоровая и чистая, но левая имеет черную метку, похожую по форме на головастика.
— Как ты это объяснишь? — спросил Ганнон.
— Двусмысленный знак. Боги благоволят нам, но мы столкнулись с божественной силой, которая выступает против нас.
— И это все что ты увидел?
Мандрабал задумчиво посмотрел через плечо на своих помощников. На его губу опустилась муха, которая тут же улетела.
— Возможно, некий бог обижен на тебя, — ответил он. — Ты можешь даже пострадать от этого.
Ганнон оскалился, прижав язык к зубам.
— Я хочу взглянуть на печень, — сказал он. — Эти знаки...
Жрец остановил его жестом руки. Его пальцы испачкали кровью нагрудную пластину Ганнона.
— Ты не можешь рассматривать священный орган. Он не для твоих глаз. И ты не сведущ в ритуалах. Я сказал тебе вполне достаточно. Твое будущее не определено. Лучше поверь моим словам и принеси пожертвования Ваалу и Анасу. Я буду молиться Элу. Возможно, древний бог снизойдет до общения с нами и даст какой-нибудь совет. Не забудь и Молоха! Произнеси восхваление смерти.
Мандарбал шагнул к помощникам, но, заметив недовольную гримасу на лице Ганнона, остановился и сказал:
— События происходят по воле богов. Мы не всегда можем знать их желания. Если же, невзирая ни на что, мы выведываем у них частичку нашего будущего, это становится либо благом, либо проклятием. Относись к предсказаниям проще. Пловец, признавший поражение, идет ко дну, а тот, кто еще не принял окончательного решения, продолжает плыть и часто сохраняет жизнь.
С этими словами жрец повернулся к Баркидам спиной. Магон пожал плечами и, скривив губы, похлопал брата по плечу.
— А что ты ожидал? — спросил он. — Это же жрецы! Не в их привычках говорить понятно.
Ганнон относился к священным церемониям серьезнее, чем брат, однако и он не мог отрицать простую истину, на которую ссылался Магон. Жрецы только усиливали тревогу людей, оставляя их после ритуалов в еще большей неопределенности и озабоченности относительно капризов судьбы. Он все это понимал, но не мог отделаться от странного очарования предсказаний.
Если бы Ганнон поступал во всем по-своему, он не стал бы делить общий ужин с генералами и братом, а ушел бы пораньше в свои апартаменты. Но, как часто бывало после отъезда Ганнибала, его присутствие считалось официально обязательным. В честь прибытия летописца офицерскую трапезу устроили в греческом стиле. Генералы возлежали на низких кушетках в палатке Магона и ели пальцами сыр и рыбу, козлятину и овощи. Вечер был удушливо жарким, поэтому одну из стен большой палатки подняли вверх, впуская внутрь первые и едва заметные дуновения вечернего бриза. Силен говорил на карфагенском языке с сиракузским акцентом. Он развлекал уставших солдат рассказами о своем путешествии из Карфагена в Сицилию, затем в греческий город Эмпории, находившийся в северо-восточной Иберии, откуда торговый корабль доставил его вдоль побережья до самого Сагунтума. Трудно было понять, где в этой истории факт заменялся фантазией, поскольку его одиссея грозила превзойти поэму Гомера. Силен рассказывал о пиратах Эгейта, о морском чудовище длиннее квинквиремы, на которой он плыл, и о зловещей молнии, ударившей с чистого неба в поверхность спокойных вод.