Гордубал
Шрифт:
Запыхавшийся Гордубал подбегает к воротам и в изнеможенье опирается о верею, голова у него кружится, дыханье вырывается со свистом.
Двор пуст. Полана, наверно, в клети или еще гденибудь. И вдруг Юраю все становится до смерти безразлично. Не все ли равно, где она? Зачем идти в клеть, говорить что-то. Гордубал хрипло дышит и, прислонившись к столбу, еле держится на ногах.
Калитка отворяется, и во двор медленно входит Полана, взволнованная, румяная. Завидя Юрая, она растерянно останавливается и торопливо оправдывается:
– А я
Юрай выпрямляется во весь рост, поднимает брови.
– Я не спрашивал тебя, Полана.
XXII
Юрай по привычке направился было за амбар. Но в сердце колет так, что нет сил идти. Юрай делает вид, будто ему хочется посидеть тут, на камне, у ворот, поглядеть на двор.
У Поланы вдруг оказывается уйма работы: она сыплет зерно курам, метет крыльцо, - словом, поспевает всюду.
– Девочку родила Герпакова, - сообщает она доверительно.
Эх, Полана, с чего стала ты вдруг такой разговорчивой?
– М-м, - рассеянно бурчит Гордубал.
Смеркается. Полана распахивает ворота: скоро коровы вернутся с пастбища.
– Помнишь, Юрай, - начинает она нерешительно, - ты говорил, что... хочешь купить еще коров?
– Нет, не надо, - бормочет Гордубал.
Кивая головами, идут в стойло коровы. Бим-бам, бим-бам. Юрай встает. Слава богу, полегчало!
– Покойной ночи, Полана, - говорит он.
– Ты что? Не будешь ужинать?
– Нет, не буду.
Полана преграждает ему дорогу.
– Юрай! Я постелю тебе в избе. Что скажут люди?. Ты - хозяин, а спишь с коровами.
– Оставь людей в покое, - глухо отзывается Гордубал. Мало ли что они говорят.
Юрай уходит. Угрюмо глядит ему вслед Полана.
Стариковская спина у Юрая!
Гордубал ложится на солому. В боку больше не колет, но на сердце тяжело, болит оно. Дом затихает как-то смущенно. Гафья лепечет вполголоса, словно на нее прикрикнули: тише, мол, не шуми тут! Будто тяжелобольной в доме.
Тишина. Дом спит, спит вся деревня. Кряхтя поднимается Гордубал с соломы, зажигает фонарь, идет поглядеть, где что надо справить.
Опять колет в боку, чтоб его разорвало! Надо бы вычистить стойла и подстелить коням. Надо бы то, надо бы это, да что-то сегодня неможется! Юрай заглядывает в курятник, в свиной хлев, в амбар, взбирается по лесенке на сеновал - не загорелось бы сено. Ох, как колет в боку! Юрай обходит двор и идет в сад. Зачем? Да так, не забрался бы кто чужой.
А кто бы мог забраться? Конечно, никого, а впрочем, бог весть. А чердак? Пслана ведь не спит на чердаке, там теперь сложена кукуруза. Полана перебралась в клеть. Затаив дух, подавляя стон, Гордубал поднимается по чердачной лестнице, пытается отворить дверь, но она не поддается, что-то мешает, слышно, как что-то сыплется и шуршит. Верно, кукуруза завалилась и придавила дверь. Значит, на чердаке тоже никого. Да и кому бы там прятаться? Вот глупости!
Гордубал стоит посреди двора, как черный столб, и смущенно чешет в затылке. Зачем, - удивляется он, - зачем я тут хожу? Сколько лет жил здесь этот Манья и не стерег двор, не бродил с фонарем. Так зачем же теперь? Гордубала охватывает тупое безразличие. Кабы я уже лежал в хлеву и услышал вдруг чужие шаги, встал бы или нет? Нет, не встал бы. Крикнул бы: "Кто там?" - Нет. Только бы дух затаил. Эх, господи, да разве за взрослыми людьми уследишь?! Ну да, я и следил, господи прости, а сам притворялся, что работаю в потемках. Да разве устережешь чье-нибудь сердце? Глупый ты, глупый!
Ну, что ж, пускай Манья вернется. Теперь все равно. Все равно. Все переболело. Снявши голову, по волосам не плачут.
У Герпаков заплакал ребенок. Вот видишь, может, и правда, что Полана ходила поглядеть на ребеночка.
Что ж тут особенного? Бабы ведь души не чают в детях. Сейчас Герпакова, наверно, дает ему грудь. Помнишь, Полана, как ты кормила Гафью? Поведешь, бывало, плечом, и грудь опять прячется под рубашку.
Одиннадцать лет прошло. А я-то в Америку... Глупый, глупый!
Гордубал глядит на звезды. Господи, сколько их!
Наверно, прибавилось за эти годы. Раньше их было не так много... Прямо страх берет... Все равно, все равно, все спадает, как шелуха, одно за другим. Была Америка, было возвращение. Были Герич, Феделеш, Манья - много чего было. А теперь - ничего нет.
Все равно. Слава богу, отлегло от сердца.
Тру-ту-ту, - трубит вдали ночной сторож, А звезд столько, что дрожь пробирает.
Покойной ночи, Полана, покойной ночи, покойной ночи!
XXIII
Раннее утро, еще никто не проснулся, а Юрай уже вышел из деревни и шагает в горы. К пастуху Мише.
Зачем? Да так, потолковать с человеком.
Гор еще не видно, в воздухе повис туман. Юрая немного знобит, но боли в боку нет. Только дышать трудно, - верно, от тумана. Юрай проходит мимо своего бывшего поля и останавливается перевести дух. Поле уже вспахано - вот вам и одни каменья!
Видать, стоит овчинка выделки.
Тяжело дыша, Гордубал шагает дальше. Туман поднялся и перевалил через лес. Скоро осень. Гордубал поднимается в гору, прижимает руку к груди.
Вот опять колет; теперь колет все время - вверх ли идешь, или вниз. Чуть-чуть повыше опять туман., Но это уже не туман, а облака, носом можно учуять, как они пропитаны влагой. Осторожнее, не стукнуться бы об них головой! Вот дорога перевалила через хребет; теперь Гордубал идет в облаках; в трех шагах ничего не видно. Приходится пробираться на ощупь, сквозь густой туман, не зная, где ты. И Гордубал, хрипло дыша, медленно, с трудом поднимается к облакам.
Заморосил мелкий холодный дождь. Наверху, на полонине, пастух Миша накинул на голову мешок и, щелкая кнутом, гонит волов к шалашу. Что это рядом с ним? Не разберешь - зверь, куст или камень. А, это умный песик - Чувай! Чувай обегает стадо и сам гонит волов. Звон доносится из тумана.