Горечь войны. Новый взгляд на Первую мировую
Шрифт:
Лишь одна крупная газета во всей Европе последовательно призывала к войне между великими державами, и это была Times. Она предсказала европейскую войну еще 22 июля и уже через пять дней призвала Великобританию принять в ней участие, а потом повторила эти призывы в передовых статьях от 29 июля и от 31 июля{1165}. Мы уже видели, как Нортклифф и его редактор международного отдела Стид противостояли попыткам Ротшильдов смягчить курс газеты. В свете этого слова лорда Фицмориса, видного либерала и бывшего министра, написавшего 31 июля, что газеты Нортклиффа “ведут кампанию по втягиванию страны в войну”{1166}, кажутся не лишенными смысла. Недаром лондонский корреспондент Figaro вопрошал в момент разочарования в британском правительстве: “Разве не могут лорд Нортклифф и Mail хоть что-нибудь сделать?”{1167}
Впрочем,
Это какой-то абсурд. Ни один солдат не должен покинуть страну. У нас великолепный флот, который должен оказать всю возможную помощь, но я не поддержу отправку ни одного солдата за границу. Как насчет вторжения? Как насчет нашей собственной страны? Напишите об этом в передовице. Вы слышите? Ни одного солдата без моего согласия. Так и скажите завтра в газете.
Он даже написал передовицу такого содержания и согласился напечатать альтернативный вариант Марло, который призывал к отправке БЭС, только после горячего спора{1170}.
Еще в конце ноября 1914-го Times не видела причин приукрашивать правду о происходящем на фронте. “Красочная сторона войны исчезла окончательно и больше не вернется”, — мрачно отмечал ее корреспондент:
Окопы, везде окопы. Под прицелом замаскированных орудий высшим законом стала невидимость… День за днем идет бойня, и неизвестные люди продолжают гибнуть под огнем невидимого противника… Война стала глупой… Пехоте приходится особенно тяжело — все время, без отдыха… Ценой тысяч жизней иногда удается отвоевать несколько сотен ярдов, но обычно даже самые блестящие атаки ни к чему не приводят… Свежие подкрепления, вводимые в бой под прикрытием внезапного шквального артиллерийского огня, бывают способны прорвать оборону… Однако такие атаки всегда приводят к тяжелым потерям{1171}.
Вряд ли автор этого материала рассчитывал убедить читателя, что Томми будет праздновать Рождество в Берлине.
Подобный тон не был в консервативных газетах чем-то необычным. В конце июля Yorkshire Post объявила в редакционной статье, что она
не уверена, что победа России и Франции над Германией и Австрией будет лучше для нас, чем победа другой стороны. Любое нарушение сложившегося равновесия, на наш взгляд, крайне невыгодно для этой страны. Поэтому мы ни в коей мере не считаем, что британскому правительству следует торопиться вступать в европейскую войну на любой из сторон{1172}.
1 августа Pall Mall Gazette назвала “жестоким ударом судьбы” то, что Англия и Германия вынуждены выступать друг против друга, хотя “взаимное недоброжелательство, казалось, успело ослабнуть”.
Мы убеждены, что император Вильгельм и его советники искренне стремятся к миру. Если перед лицом сил, неподвластных людям, их усилия окажутся тщетными — что, к сожалению, весьма вероятно, — разве должны мы говорить о них с ненавистью? Не должны — и не будем. Если мы вынуждены с тяжелым сердцем… обнажить наш меч, мы будем сражаться как джентльмены и уважать рыцарственного врага{1173}.
Редакционная статья Горацио Боттомли в номере еженедельника John Bull за неделю, заканчивавшуюся 8 августа, была еще экстравагантней. “К ЧЕРТУ СЕРБИЮ! — писал он. — Сербия должна быть уничтожена. Пора стереть ее с карты Европы”. Такого не писали даже самые крикливые из австрийских журналистов. При этом, продолжал Боттомли, британскому правительству следовало
воспользоваться этим кризисом, чтобы раз и навсегда избавиться от германской угрозы… Если мы не получим надежных гарантий того, что наши тевтонские противники изменили свои планы, единственным дальновидным и патриотичным решением для наших государственных мужей будет уничтожить германский флот одним махом…
Еще раз — К ЧЕРТУ СЕРБИЮ!
БОЖЕ, ХРАНИ КОРОЛЯ!{1174}
Как наглядно демонстрирует это странное рассуждение, реакция прессы на начало войны была какой угодно, но только не единодушной.
Правительства тоже явно не преуспели в насаждении единомыслия. Более того, совсем не очевидно, что они пытались его насаждать. Начнем с того, что их усилия в этой области в основном ограничивались введением цензуры, которая должна была предотвращать публикацию военных сведений, могущих быть полезными для врага. Обычно для этого уже имелись прецеденты. В Англии, где существовала традиция цензуры в области искусства, осуществлявшейся лордом-канцлером, газеты еще раньше приняли систему самоцензуры в военных вопросах под эгидой созданного в 1912 году Объединенного постоянного комитета{1175}. Принятый 8 августа 1914 года Закон о защите королевства — Defence of Realm Act, ДОRА, действие которого в дальнейшем продлевалось шесть раз, заметно расширил полномочии государства в этой сфере. Предписание 27 напрямую запрещало сообщения и заявления “в устной форме, в письменной форме или в газетах, журналах… и иных печатных изданиях”, которые “преднамеренно подрывают или, вероятно, способны подорвать” верность королю, набор новобранцев или доверие к национальной валюте{1176}. С 26 сентября 1914 года цензоры также запретили публиковать не только новости о передвижении войск, но и предположения. В следующем марте прессу предупредили, что ей не следует преувеличивать британские успехи, хотя один из владельцев газет возразил на это, что к подобному чрезмерному оптимизму склонен и сам сэр Джон Френч{1177}. Списки потерь не публиковались до мая 1915 года. Попытки еще сильнее ужесточить цензуру были успешно предотвращены осенью 1915 года, однако до самого конца войны пресса продолжала находиться под жестким контролем. На большей части территорий Британской империи пресса также была подцензурной{1178}. Хотя система “оборонных уведомлений” обеспечивала редакторов сорока изданий секретной информацией о ходе войны, эти сведения определенно не предназначались для публикации. То же самое относилось и к конфиденциальным данным, которые в больших количествах получал военный корреспондент Times, отставной полковник Чарльз Репингтон. Сам Ллойд Джордж признавал: “Общество знает только половину, а пресса — примерно три четверти”{1179}.
Если у британцев была DORA, то у французов — “Анастасия”, персонификация военной цензуры{1180}. Осуществлялась эта цензура на основании законов об осадном положении от 1849 и 1878 годов, позволявших военным властям запрещать вредоносные для общественного порядка публикации. 3 августа Военное министерство создало для этой цели пресс-бюро. Закон, принятый через два дня, шел еще дальше, запрещая прессе публиковать любые относящиеся к военным операциям сведения, кроме одобренных правительством{1181}. К сентябрю военный министр Александр Мильеран вновь ужесточил правила. Теперь запрещалось публиковать имена погибших{1182}.
В Германии, как и во Франции, с началом боевых действий в силу вступил старый закон об осадном положении (от 1851 года), приостанавливавший “право свободно выражать мнения с помощью слова, печати или изображений” и дававший местным военным властям право цензурировать или запрещать публикации. Чтобы дополнительно воспрепятствовать выходу в свет “недостоверной информации”, рейхсканцлер издал циркуляр для прессы, содержавший 26 запретов. Кроме этого, в 1915 году [прусское] Военное министерство выпустило рекомендации, которые среди прочего запрещали публиковать общее число потерь (даже в списках погибших нельзя было использовать сплошную нумерацию){1183}. В общей сложности к концу 2016 года действовали около двух тысяч подобных цензурных предписаний. Однако военные власти применяли их непоследовательно, и поэтому в феврале 1915 года была создана Главная цензурная служба (Oberzensurstelle), семью месяцами позже ставшая Военным пресс-бюро (Kriegspresseamt){1184}. В Австрии аналогичные функции выполняло Военное надзорное управление (Kriegsuberwachungsamt){1185}. В Италии аналогичные структуры были созданы еще до ее вступления в войну{1186}. Цензура была неуклюжим инструментом. В 1915 году за нарушение цензурных правил были оштрафованы как Labour Leader, так и Times. 14 августа от цензуры, к своему стыду, пострадала Figaro — из-за статьи о Марокко{1187}. Выпуск газеты Клемансо L’Homme libre был приостановлен за публикацию статьи о том, что раненых солдат перевозили в грязных вагонах, в которых они заражались столбняком. Когда она вновь стала выходить под названием L’Homme enchaine, ее снова запретили{1188}. Как иронизировал 27 сентября 1914 года Альфред Капю,