Гори, гори, моя звезда...

Митта Александр Наумович

Крыся смотрела на него с ненавистью и болью.

— Вы хочете, чтоб я вас пожалела… А много вы меня жалеете? — закричала она. — Живу при вам замисть собачонки… Вы ж не видите кругом, вы слепый, як крот!.. Ну и оставайтесь сами. Водите сюды ту страхолюду… А я не можу. Я уйду куда-нибудь.

— Правильно, — опять согласился Искремас. Он глядел на керосиновую лампу. По бумажному абажуру ползла ночная бабочка. — Эта бабочка похожа на рыжие усы, — сказал вдруг артист. Он взял бабочку, на секунду приложил к верхней

губе, а потом отпустил. — Все правильно, Крыся. Кроме одного… Уйду я. А ты останешься здесь. Это все будет твое…

Он встал, забрал со стола бутылку и шаткими ногами пошел к двери.

…Было воскресенье, базарный день. Предревкома с писарем. Охримом пришли, по обыкновению, поглядеть, как идет торговля, не нарушаются ли советские порядки.

Торговцы и покупатели уважительно здоровались с начальством. Те отвечали, но рассеянно, потому что говорили между собой о важных делах.

— Да… Остались мы вовсе без культуры, — вздыхал Сердюк, глядя на заколоченную досками дверь театра. — Найти бы мастера, карусель наладить…

Охрим неприязненно покосился на председателя, но ничего не ответил.

Краснощекий мясник, мимо которого они проходили, воткнул свою секиру в колоду и поздоровался:

— Доброго здоровьичка, товарищ Сердюк!

Кивнув в ответ, Сердюк продолжал свой разговор с Охримом:

— Но это дело десятое… А нетерпящая наша задача — с бандой надо кончать.

— Это я давно слышу, — с некоторой досадой сказал писарь. — Только где она, та банда?

Сердюк пожевал губами, прежде чем ответить.

— Сдается мне, что мы не там шукали… Мы все гадаем, откуда она прилетает, а может, она ниоткуда не прилетает… Может, эта банда своя, городская.

Охрим даже рассмеялся:

— Тю на вас!.. Тут и людей таких нема. Для банды нужны рубаки!

— О! Сам городской голова, а с ним пан писарь! — приветствовал проходящих старичок провизор с крыльца своей аптеки.

Сердюк без улыбки кивнул, ему и повернулся к Охриму:

— Много ты знаешь… Може, этот престарелый — он тоже в банде.

— Если у вас такие думки, — медленно сказал Охрим. — Так чего ждать?.. Подозрительных всех под замок. Накормим их селедкой, а водички не дадим. Враз дознаемся, кто у нас бандиты!

— Ой, Охриме, Охриме, — вздохнул председатель. — При такой методе мы и окажемся главные бандиты — ты да я.

— Я, может, и окажусь, — усмехнулся Охрим. — Но вы никогда. Вы ведь у нас святой человек.

Председатель не улыбнулся в ответ.

— Ты, говорят, тоже святой. В монастырь чего-то ходишь. Это зачем?

— А, брешут люди, — отмахнулся Охрим.

Из города в монастырь редко кто ходил, ездил. Даже колея на дороге заросла травой.

Охрим неторопливо вошел в монастырские ворота. Вошел и остановился, услышав писклявые

голоса. Нахмурившись, писарь отправился посмотреть, кто шумит.

Прямо против ворот стояла церковь — вернее, полцеркви, потому что передней стенки не было, все высадило еще в восемнадцатом году, когда по монастырю палили из пушек не то белые, не то красные.

Обогнув эту церковь, Охрим увидел, что на монастырском дворе среди почетных могил копошатся ребятишки. На плоской, черного мрамора могильной плите лежал человек. В руках его, скрещенных на груди, торчала свечка.

— Со святыми упокой!.. Со святыми упокой! — хором кричали окружившие могилу мальчишки и подпрыгивали в такт.

А две девочки стояли в сторонке и плакали.

— Это грех! Я мамке скажу! — всхлипывала одна. — Вас о тюрьму посадят!..

— Вы что творите? — спросил Охрим грозно.

Панихида оборвалась, а девочки затараторили, объясняя:

— Они его хоронить будут, а он живой!.. Только пьяный!..

Теперь Охрим разглядел, что в руках у покойника не свечка, а обглоданный кукурузный початок. Узнал он и самого покойника — это был Искремас. Артист тихо лежал на холодном черном мраморе — только похрапывал.

— Геть отсюда, враженята! — закричал Охрим страшным голосом и сделал вид, что расстегивает ремень. Ребятишки прыснули кто куда. Некоторое время писарь с жалостью смотрел на втянутые небритые щеки Искремаса, на его изжеванный бродячей жизнью костюмишко. Потом присел на край могильной плиты и тряхнул спящего за плечо:

— Владимир Павлович! Владимир Павлович!

— Дети, дайте мне спать… Идите в школу, — пробормотал артист, не открывая глаз.

— Побудка! — сказал Охрим, взял Искремаса за плечи и посадил рядом с собой. Искремас тяжело, как Вий, поднял веки, но не удивился и не обрадовался.

— Охрим, — сообщил он равнодушно, — мне надо опохмелиться. У вас нет?

Писарь поглядел на его трясущиеся от пьяного озноба руки и жестко сказал:

— Найдем. Вставайте.

…За воротами монастыря был родник. Заботливые монахи когда-то загнали его в железную трубу: день и ночь из этой трубы без пользы лилась студеная вода. Теперь она наконец пригодилась. Держа Искремаса за шиворот, Охрим совал его голову под ледяную струю.

— Как вам не сты… Это бесчелове… — выкрикивал Искремас, захлебываясь.

А Охрим объяснял ему:

— У вас такая великая профессия… Сколько ж можно переживать, сколько можно водку пить?..

…Охрим и Искремас сидели на церковном крыльце и грелись под солнышком.

— Я ведь к вам сердцем прилип, — хмуро говорил Охрим. — Я ж для вас стараюсь!

— Интересно, как там Крыся живет? — спросил вдруг Искремас.

— Живет, — передернул плечами Охрим. — Что ей сделается? Вы лучше мне скажите: неужели у вас к театру даже охоты не осталось?