Горькая радость
Шрифт:
Мод Латимер поставили в жесткие финансовые рамки, а все ее жалобы игнорировались.
— Перестань ворчать, Мод, — твердо заявил пастор. — Ты ни в чем не нуждаешься, а бедные сироты лишены всего. И Билли Марсик будет играть у нас на пианино, потому что у него большой талант.
— Большой талант, чтоб ему провалиться! — возмущалась Мод, когда на следующий день ее пришла навестить Тафтс. — Этот грязный свиненок написал в мою хрустальную вазу!
— Хорошо, что не на ковер, — скривив губы, парировала Тафтс. — Это говорит о том, что у него тяга к прекрасному.
— Ты
— Перестань, мама! За все эти годы ты так и не сумела его понять. Папа наскребает деньги, чтобы купить сиротам зимние ботинки. Они же не могут зимой ходить босиком. Хватит ворчать, мама.
— Я никогда не ворчу, — поморщилась Мод.
И вдруг как-то странно захихикала.
— Вы видели мою малышку Китти? Какой изумительно красивый ребенок, правда?
Тафтс от неожиданности поперхнулась, но быстро взяла себя в руки, опасаясь, что мать заметит ее реакцию. К счастью, Мод ничего не заметила. Что она такое несет?
Уходя, Тафтс столкнулась с отцом, выходящим из гаража.
Когда взаимные приветствия закончились, она спросила:
— Папа, у мамы все в порядке с головой? Я и раньше кое-что замечала, но сегодня…
Длинное красивое лицо пастора, такое же, как у Эдды, вдруг застыло, в глазах мелькнуло беспокойство.
— Твоя мама в полном порядке, дорогая.
— Ты уверен?
— Абсолютно. Она говорила о Китти? Я так и думал. Замужество дочери выбило ее из колеи.
— Но она же всегда мечтала о богатом муже для Китти!
— Наши мечты эфемерны, Тафтс. Жизнь вносит в них свои поправки.
— Но, папа, при любом раскладе Китти не живет дома уже с апреля 1929 года. — Тафтс положила руку отцу на плечо. — Мама слегка повредилась в уме, и ты об этом прекрасно знаешь.
У австралийских журналистов был только один способ оценить размеры безработицы, поскольку в правительстве считали, что это слишком незначительное явление, чтобы собирать по нему статистические данные. Но существовала группа людей, которая вела подобный учет — это были профсоюзы, для которых такие цифры были весьма значимы. Поначалу каждый отдельный профсоюз не слишком интересовался ситуацией у соседей, но, объединившись в федерацию, они быстро поняли, насколько важно иметь полную картину. Центральный совет регулярно сообщал тревожные показатели в процентном выражении, и на этой шаткой основе делались выводы о количестве безработных в Австралии.
Считалось, что в профсоюзах состоит лишь половина работающих, остальные не видели в этом необходимости, не хотели платить профсоюзные взносы или не находили для своей профессии подходящего профсоюза. Поэтому газеты и журналы, не имея другого выбора, прибегали к приближенному подсчету: безработица среди членов профсоюзов попросту умножалась на два.
К концу 1929 года из каждой сотни работающих по крайней мере пятнадцать потеряли работу.
Безработица сопровождалась страшными лишениями, поскольку людей повсеместно выкидывали из их домов. На окраинах больших городов появилось
Правительство и финансисты единодушно считали, что преодолеть эти невзгоды можно только одним путем — введя режим строгой экономии. Это означало, что государственные, а вслед за ними и частные компании будут максимально урезать любые расходы: никакого нового строительства и рабочих мест, резкое сокращение занятости и снижение зарплат. Правда, раздавались отдельные голоса, утверждавшие, что для того, чтобы выйти из Великой депрессии, правительство должно тратить деньги на новые инфраструктуры, но в 1930 году их никто не слышал.
Занятость, а не урезание расходов — вот ключ к выходу из кризиса. Так считал заклейменный ренегатом член Лейбористской партии Нового Южного Уэльса Джек Ланг, который также утверждал, что выплатить иностранные долги Австралия сможет лишь в том случае, если ее жителям будет на что жить. Но никто в обществе не понимал, что все предыдущее развитие происходило за счет иностранных займов, которые вдруг нечем стало отдавать. В результате правительство в качестве недвижимого имущества заложило собственный народ.
Рядовые домохозяйки вроде Грейс Ольсен не располагали достаточной информацией, чтобы делать выводы относительно финансовых неурядиц, а она была практически отрезана от мира. Проживая на Трелони-уэй в прекрасно обставленном доме, она постепенно приобретала положение в обществе благодаря сочетанию качеств, не характерных для здешних жителей. Грейс знала, как заботиться о женском и детском здоровье, умела заполнять анкеты и писать письма, требовательные, нежные или любые другие, имела представление о муниципальных учреждениях и службах и при этом не задирала нос.
К концу 1929 года Бер существенно ограничил расходы жены: с несчастным видом он объявил ей, что надо как-то компенсировать расходы на мебель, а значит, на хозяйство теперь будет выделяться меньше денег. Никакой новой одежды, штор и дорогого мяса, а Джон вполне может донашивать вещи Брайана. Потрясенная Грейс тем не менее кротко согласилась.
У Бера так и не хватило духа сообщить, что его доходы резко упали: люди перестали покупать товары у «Перкинса», за исключением тех, без которых они не могли обойтись — мазей, притираний и мозольных жидкостей.
Половину коммивояжеров уволили, и Беру приходилось вдвое больше ездить. Его путевые расходы были урезаны до уровня элементарного выживания, и он постоянно спал в машине, только раз в неделю ночуя в отеле, чтобы помыться и постирать.
В его глазах появилось затравленное выражение, он выглядел измученным, а его обычная веселость исчезла без следа. И это удерживало Грейс от протестов. Для Бера наступили тяжелые времена, но Грейс еще не понимала, насколько это серьезно.
Поэтому она обратилась к Джеку Терлоу, постоянному, как восход солнца: