Горькая судьбина
Шрифт:
Спиридоньевна (с любопытством). Бил, значит, он ее?
Матрена. Вестимо, что уж не по голове гладил, только то, что битье тоже битью бывает розь; в этаком азарте человек, не ровен тоже час, как и ударит... В те поры, не утерпевши материнским сердцем своим, вбежала в избу-то, гляжу, он сидит на лавке и пена у рту, а она уж в постелю повалилась: шлык на стороне, коса растрепана и лицо закрыто!.. Другие сутки вот лежит с той поры, словечка не промолвит, только и сказала, чтоб зыбку с ребенком к ней из горенки снесли, чтоб и его-то с голоду не уморить...
Спиридоньевна.
Матрена. Какое уж, поди, тоже молоко... Хошь бы и насчет пищи теперь, колькой день крохи во рту не бывало.
Спиридоньевна. Да где сам-то: дома, видно, нет?
Матрена. К священнику, что ли, пошел - не знаю... Меня вот сторожем приставил. "Сидите, говорит, мамонька, тут, чтобы шагу никуда Лизавета не могла сделать". Всю одежду с нее теплую и обувку обобрал и запер: сиди, пес, арестанкой, и не жалею я ее нисколько - сама на себя накликает это.
Спиридоньевна (взглянув в сторону). Идет, вон, матка!.. Назад ворочает... Сердитый, знать, такой, и господи: упер в землю глаза и ни на что не смотрит... Прощай, значит, баунька!.. Настудила я и то те избу-то.
Матрена. Да зашла бы - пирожка, что-либо, покушала.
Спиридоньевна. Спасибо, родимушка, неколды!.. К бурмистру забежать еще надо: пиво они новое ставили, так дрожжец на опару обещали. Прощай!
Матрена. Прощай, прощай!
Спиридоньевна уходит.
ЯВЛЕНИЕ II
Матрена (захлопнув окно). Ой, горя и печали наши великие! Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его... На одну теперь, выходит, владычицу нашу, тихвинскую божию матерь, все и чаяния наши... Отверзи милосердия твоего врата, матушка... Ты бо еси един покров наш... Заступи и помилуй!.. Угодники наши святые, Николай-чудотворец и диакон Стефан-великомученик, оградите крылом вашим раб недостойных, аще словом, ведением или неведением согрешили перед господом... Батюшки наши страстотерпцы и милостивцы.
ЯВЛЕНИЕ III
Те же и Ананий Яковлев.
Матрена тотчас же встает и становится в почтительное
положение; Ананий Яковлев садится за стол.
Матрена (после короткого молчания). Батюшко, не прикажешь ли собрать пообедать? Кушанье у нас хорошее настряпано.
Ананий Яковлев (облокачиваясь на стол и склоняя голову на руку). Нет-с, неохота что-то... (После некоторого молчания.) Самоварчик, пожалуй, поставьте; а то в горле как-то уж оченно пересохло.
Матрена. Слушаю, сударь. (Уходит.)
ЯВЛЕНИЕ IV
Ананий Яковлев и Лизавета
за перегородкой. Опять молчание.
Ананий Яковлев (взмахнув глазами на перегородку). Лизавета! Что вы тут все лежите? Подьте сюда!.. (Молчание.) Сами худое делаете, да еще в обиду вламываетесь. Не наказывать вас хотят, а хоша бы мало-мальски внушить и на хорошее наставить, коли не совсем еще рассудок свой потеряли... Вставайте! Нечего тут.
Лизавета. Не смогу я... будет с меня... спасибо.
Ананий Яковлев. А мне легче твоего? Не из блажи али из самодурства, всамотка, куражатся над тобой... Не успели тебя за вину твою простить,
Лизавета. Много взглядов-то ваших видала всяких... и напредь того.
Ананий Яковлев. Врешь, всесовершенно врешь!.. Ежели и было что, так сама знаешь, за што и про што происходило... Мы, теперича, господи, и все мужики женимся не по особливому какому расположенью, а все-таки, коли в церкви божией повенчаны, значит, надо жить по закону... Только того и желал я, может, видючи, как ты рыло-то свое, словно от козла какого, от меня отворачивала.
Лизавета. Не от радости и я тоже отворачивалась.
Ананий Яковлев. С какой же печали-то особливой? По замужеству вашему не из сапог в лапти обули вас, а словно бы понарядней супротив прежнего стали сарафаны-то носить... Хоть бы то теперича маненько поценили, что, жимши в Питере, может, в каком-нибудь куске себе отказывал, а для чего и для кого все это было делано?.. Вот сейчас в кармане своем имею 500 целковых чистоганом... Думал: на будущий же год открою, хоша небольшую, свою лавочку; квартирку найму пообширнее; выпишу Лизавету и что ни есть стряпать самое не заставлю, а особую кухарку на то предоставлю: на, пей чай и кофей и живи в свое спокойствие.
Лизавета. Ничего мне вашего не надо: в Питере найдутся, окромя меня, охотницы на ваши деньги, - не позавидую им!
Ананий Яковлев. Ну да! Как же? Все вот она питерскими-то тычет глаза: коли знаешь что про Питер, так сказывай ясней; а я во всякий час хоша на суд господень к ответу готов идти...
Матрена в это время вносит самовар и начинает ставить на
стол чашки а чайник. Лизавета молчит.
Ананий Яковлев (продолжая). То-то! Видно, и отвечать нечего, потому что сама лучше всякого знаешь, что никогда там ничего не было, да и быть не могло; а что теперича точно что: я, может, и хуже того на что пойду! Для какого рожна беречь себя стану?.. Взять, значит, эти самые деньги, идти с ними в кабак и кончить там... И с ними, и своей жизнию!
Матрена (пододвигая к Ананью Яковлеву чашку). Налила, батюшко, чай-то!
Ананий Яковлев. Вижу-с! Подайте уж и привереднице-то вашей.
Матрена. Подам и ей... (Уходит за перегородку.)
Ананий Яковлев (отодвигая от себя чашку). Мнением даже своим никогда не полагал, до чего теперь доведен стал. Все, что было думано и гадано, словно от дуновения ветра, пало и расстроилось.
Матрена (возвращаясь с невыпитой чашкой). Не хочет... не желает.
Ананий Яковлев. Что ж так? И тем уж, что ли, брезгует?.. (Грустно улыбаясь и качая головой.) Человек-то, как видно, заберет себе блажь в голову, так что хошь с ним делай, ничего понять не может: ты к нему с добром, а он все к тебе с колом. Я вот теперь не то, что с гневом каким, а истерзаючись всем сердцем моим и со слезами на очах своих, при матери вашей прошу вас: образумьтесь и станем жить, как и прочие добрые люди!