Горький без грима. Тайна смерти
Шрифт:
Исключительно интересные и ценные впечатления о Каменеве изложил в своем дневнике Чуковский. В записи от 14 ноября 1934 года содержится описание встречи Каменева с представителями литературной и научной общественности невской столицы, такими, как Тынянов, Томашевский, Эйхенбаум, Гуковский, Оксман, Жирмунский… «Каменев с обычным рыхлым добродушием вынул из кармана бумажку — вот письмо от Алексея Максимовича». «Мысль Каменева-Горького такая: „поменьше марксизма, побольше формалистического анализа!..“» «Увы, теперь она не встретила сочувствия у прежних адептов так называемого формализма, а Каменеву не
Шутка, скажем прямо, прозвучала зловеще — особенно в преддверии событий, которые надвигались неумолимо.
Запись 5 декабря 1934 года: «Вечером позвонил к Каменевым, и они пригласили меня поужинать. У них я застал Зиновьева, к-рый, как это ни странно — пишет статью… о Пушкине („Пушк. и декабристы“). Изумительна версатильность (многосторонность. — В.Б.) этих старых партийцев. Я помню то время, когда Зин. не удостаивал меня даже кивка головы, когда он б<ыл> недосягаемым мифом… когда он б<ыл> жирен, одутловат, физически противен. Теперь это сухопарый старик, очень бодрый, веселый, беспрестанно смеющийся искренним заливчатым смехом».
Напомним, что запись сделана спустя всего несколько дней после убийства Кирова, поэтому дальше содержится подробное описание гражданской панихиды и почетного караула, в который с трудом удалось пробиться Каменеву сквозь огромную толпу, собравшуюся у Колонного зала на Театральной площади.
В статье «Расстрелянное поколение», опубликованной в августе 1993 года, А. Н. Яковлев пишет: «Сталин лично дирижировал подготовкой многих судебных процессов. Известно, что 2 декабря 1934 года, прибыв в Ленинград после убийства Кирова, он отверг те версии, которые выдвигало следствие, и дал указание доказать, что убийство Кирова — дело рук зиновьевцев».
В сознании Чуковского выстраивались два никак не связанных друг с другом параллельных ряда: впечатления о бывших партийных лидерах, нашедших себя на ниве культуры, и трагические и таинственные повороты политики в связи с событиями 1 декабря. И вдруг, о Боже! Запись 20 декабря: «В „Academia“ носятся слухи, что уже 4 дня как арестован Каменев. Никто ничего определенного не говорит, но по умолчаниям можно заключить, что это так. Неужели он такой негодяй? неужели он имел какое-нб. отношение к убийству Кирова? В таком случае он лицемер сверхъественнный, т. к. к гробу Кирова он шел вместе со мною в глубоком горе, негодуя против гнусного убийцы. И притворялся, что занят исключительно литературой».
И — отрывок из еще одной записи, 18 января 1935 года: «Очень волнует меня дело Зиновьева, Каменева и других. Вчера читал обвинительный акт. Оказывается, для этих людей литература была дымовая завеса, которой они прикрывали свои убогие политические цели. А я-то верил, что Каменев и вправду волнуется по поводу переводов Шекспира, озабочен юбилеем Пушкина… Мне казалось, что он сам убедился, что в политике он ломаный грош, и вот искренне ушел в литературу — выполняя предначертания партии. Все знали, что в феврале он будет выбран в академики, что Горький наметил его директором Всесоюзного Института Литературы, и казалось, что его честолюбие вполне удовлетворено этими перспективами… Все это, оказывается,
Горький знал, что не так. Для него не была гипнотически неотразимой, мгновенно меняющей представление о людях и судьбах официальная версия по поводу событий, развернувшихся вслед за выстрелом 1 декабря. Свое несогласие с этой казенной версией он доказывал действием.
Спустя несколько дней после публикации обвинительного акта против Каменева «Правда» печатает статью Д. Заславского «Литературная гниль», в которой подвергается разносу каменевское издательство «Academia» за попытку издания романа Достоевского «Бесы» как «грязнейшего пасквиля, направленного против революции».
В чем, в чем, а в целеустремленности и последовательности казенной прессе отказать было невозможно. Поскольку выпускался роман, из которого «контрреволюция добывала свои клеветнические „аргументы“, постольку „в этих условиях… выбор „Бесов“ для отдельного издания нельзя не признать по меньшей мере странным“». Да, действительно — по меньшей мере. Для понимающих было совершенно очевидно, что дело тут вовсе не в Достоевском и «Бесах», а в Каменеве.
Отлично понимая подоплеку выпада против издательства, Горький немедленно откликнулся на рецензию Заславского ответной статьей «Об издании романа „Бесы“» (опубликована 24 января).
«…Я решительно высказываюсь за издание „Academia“ романа „Бесы“… Делаю это потому, что я против превращения легальной литературы в нелегальную, которая продается „из-под полы“, соблазняет молодежь своей запретностью…» В сущности Горький уже тогда выступал против условий, которые потом привели к рождению «самиздата». Естественно, писатель не мог назвать имени директора издательства, выпускающего «контрреволюционный роман», но кому же было не ясно, что защита такой книги есть и защита позиций выпускающей фирмы и ее руководителя?
Видимо, чувствуя особенности складывающейся в стране обстановки и оценивая позиции Горького в споре о Заславском, Чуковский заключает: «…в споре с Заславским Горький прав совершенно: „Бесы“ гениальнейшая вещь из гениальнейших».
Достоевский не принадлежал к числу тех классиков, чей опыт Горький считал необходимым изучать и пропагандировать в первую очередь. А до революции он вел резкую полемику с театром, инсценировавшим тех же «Бесов» и «Братьев Карамазовых». Но времена изменились, и, по мысли Горького, следовало расширять круг публикуемых произведений с учетом культурного роста читательской аудитории.
Ну что ж, состоялся обмен мнениями, вопрос можно считать исчерпанным. Тем более, что одновременно с возражением Заславскому в том же номере «Правды» была опубликована пространная третья (заключительная) часть горьковских полемических заметок «Литературные забавы».
Однако буквально на другой день, 25 января, на страницах все той же руководящей газеты появилось ответное выступление Заславского с откровенно полемическим заголовком «По поводу замечаний Горького». Вот это знатоков литературы уже озадачило всерьез! Не припоминалось, чтоб в последние годы кто-либо осмеливался открыто полемизировать с ним (исключение — только отдельные выступления в дискуссии о языке 1934 года).