Горький без грима. Тайна смерти
Шрифт:
ГЛАВА XXVII
…Самолет «Максим Горький» терпит катастрофу в воздухе
Тогда все бредили авиацией. Со страниц газет не сходил призыв: «Летать выше всех, дальше всех, быстрее всех!» Пели: «Нам разум дал стальные руки-крылья, а вместо сердца пламенный мотор!». Люди с голубыми петлицами на воротниках гимнастерок стали всеобщими любимцами. У всех на языке были имена Громова, Юмашева, Данилина, женского экипажа Гризодубовой, Осипенко, Расковой, совершивших сверхдальние перелеты.
Надо ли говорить, что подлинно национальным героем стал Валерий Чкалов, осуществивший со своими товарищами беспрецедентный
Впрочем, рассказ наш, конечно же, не столько о самой авиации, сколько о той роли, которую приходилось ей играть порой в судьбах отдельных людей в условиях сталинского единовластия.
18 мая 1935 года в небе над окраиной Москвы потерпел катастрофу единственный в своем роде суперавиалайнер «Максим Горький». Шестимоторный. Размах крыльев 63 метра. Длина фюзеляжа 32,5 метра. Агитсамолет, он был оснащен радиостанцией, типографией и телефоном на борту.
Тот самый, который еще 1 мая под восторженные крики собравшихся возглавил авиационный парад над Красной площадью. А через громкоговорители с борта самолета всех, и в первую очередь руководителей партии и правительства, приветствовал первый журналист страны Михаил Кольцов.
Погибли весь экипаж и пассажиры.
Причиной гибели стало столкновение с другим самолетом, который вел летчик Николай Благин. Столкновение, говорили все, прямо-таки странное. Благин будто бы решил сделать петлю вокруг крыла гиганта и тем самым продемонстрировать свое сверхмастерство. Называли Благина летчиком-лихачем, позавидовавшим славе Чкалова.
Однако чем дальше, тем больше возникало недоуменных вопросов. Таковыми они и оставались в течение десятилетий. С ними и с попыткой их истолкования читатель сталкивается нынче, знакомясь с материалами, опубликованными в пробном, нулевом номере журнала «Источник» за 1993 год.
Начать с того, что если перед нами летчик-лихач, решивший таким образом потешить свое самолюбие, то это, собственно, уже не лихачество, а тяжкое преступление.
Но почему же в таком случае урна с прахом Благина была выставлена в Колонном зале Дома союзов вместе с другими? А в почетном карауле стоял кто? Непосвященный не догадался бы никогда: сам Сталин!
Или великому вождю было известно что-то, о чем не ведали простые смертные?
Более того, урну с прахом виновника катастрофы, опять-таки наряду с другими урнами, замуровали в стену Новодевичьего кладбища. Человека, совершившего преступление — и какое! — хоронят вместе с его жертвами! Недоумений возникло еще больше, когда стало известно предсмертное письмо Благина. В нем он в самых резких тонах оценивал порядки в стране, клеймил позором оторвавшуюся от народа партийно-советскую верхушку, включая и самого Сталина… А завершалось письмо решительным заявлением: «…Завтра я поведу крылатую машину и протараню самолет, который носит имя негодяя Максима Горького».
О предсмертном завещании Благина в газету «Сервиль-Мандьяль» читатель написал 25 сентября 1935 года. Ссылался автор письма на парижскую газету «Возрождение» от 12 числа того же месяца. А та в свою очередь адресовала интересующихся к газете «Меч», издающейся в Варшаве… На этом, слава Богу, цепочка обрывалась, но в сознании многих невольно мог возродиться старый каламбур: где начало того конца, которым оканчивается начало?
Комментатор публикации в журнале
Что же произошло с родными Благина? Сколько времени провели они на Лубянке, прежде чем оказаться где-нибудь на Колыме? Нисколько! Вдове и дочери были назначены персональные пенсии, а дочь получила возможность учиться в вузе и окончить его… Кстати, обе решительно отрицали, что автором этого письма является Благин: по их мнению, все, начиная с содержания и кончая стилем, не соответствовало его личности. Впрочем, как мы отлично понимаем, слово родственников в таком случае не может быть признано решающим аргументом. Последний вердикт выносит суд. А в истории с крушением такого масштаба следствие было свернуто почему-то довольно быстро, так и не опровергнув версию о лихачестве и не выдвинув ничего в противоположность ей.
Итак, что же — тупик?
…В биографии любой личности (и Горький тут не исключение) есть такие моменты, которым невозможно дать исчерпывающего толкования из-за недостатка фактов. Вроде бы цепь вяжется звено за звеном. Но вдруг обнаруживается зияющий провал, и перед нами уже не цепь, а ее куски, не способные выдержать ту нагрузку, которую выдержала бы она, если бы… Однако звена, а то и нескольких — не хватает. Но зато какой простор для гипотез, версий, предположений! Кое-кого хлебом не корми, и никаких звеньев недостающих им не надо, лишь бы соорудить что-нибудь посенсационнее…
Что ж, получается, что серьезному исследователю, привыкшему выводы возводить на прочном фундаменте, в основе которого кирпичи фактов, — такому исследователю остается лишь тяжко вздохнуть и двигаться дальше, оставив за спиной провал, или вовсе сворачивать на другую дорогу?
По поводу сходной ситуации великолепно высказался как-то Солженицын: «…Художественное исследование по своим возможностям и по уровню в некоторых отношениях выше научного. Художественное исследование обладает так называемым тоннельным эффектом, интуицией. Там, где научному исследованию надо преодолевать перевал, там художественное исследование тоннелем интуиции проходит иногда короче и вернее».
И тут приходится выйти за рамки «чисто авиационной проблемы» и поставить рядом две личности, которые никогда не встречались, но которых вот таким неожиданным и странным образом связала судьба, — Благина и Горького.
Что мы знаем о летчике? Происходил из состоятельной офицерской семьи. Революцию принял и даже вступил в партию. Но вскоре был исключен из ее рядов как ненадежный элемент. Очевидно, исключение летчик принял как акт, оскорбительный для себя. Политическое недоверие или породило, или резко усилило критическое отношение Благина к происходящему вокруг. Как и любой думающий человек, он видел, что в стране творится множество безобразий, прикрываемых высокими лозунгами или сопровождаемых соответствующей газетной шумихой. В сознании понимающих такая пропагандистская шумиха, приобретавшая зачастую упрощенно-прямолинейные формы, наоборот, активизировала критицизм по отношению к происходящему. Слова партии все больше расходились с ее делами.