Горький мед
Шрифт:
Потом он как-то обмяк, смирился, видимо, осознав, что ничего тут не поделаешь, и принялся за подготовку к свадьбе с каким-то даже энтузиазмом.
Ольга избегала с ним разговоров об Игоре, что было естественно: лгать ему она с детства не могла, но и правду сказать язык не поворачивался. Сам же он не заводил подобных разговоров, очевидно, из боязни эту правду не услышать, нет — увидеть в ее глазах, которые не сумели бы ввести его в заблуждение, даже если очень захотели бы.
Ольга позвонила на работу, чтобы сообщить о случившемся.
— Ах, Оленька, какая уж тут работа! Конечно, сразу же поезжайте к Павлу Сергеевичу в больницу. Ах, несчастье какое! Обязательно позвоните, когда вернетесь.
Машинально Ольга взглянула на часы: без двадцати восемь. А Одуванчик уже в издательстве. И опять невольно промелькнула навязчивая мысль, что не иначе как она провела эту ночь на столе в редакции.
Ольге очень не хотелось встречаться с Игорем, и она обрадовалась, узнав, что именно сегодня у него защита диплома и он поехать в больницу не сможет. Она договорилась с Ириной встретиться через час на вокзале и начала одеваться. Зазвонил телефон.
— Алло!.. Слушаю вас! Алло!..
В трубке раздавалось тихое потрескивание и слышалось чье-то знакомое дыхание.
— Федор Михайлович, это вы?
В трубке задышали активнее.
— Так знайте, что эти подростковые выходки вам не к лицу! — возмутилась Ольга. — Вы же солидный человек!
Трубка обиженно помолчала и дала отбой.
Выходя из квартиры, Ольга наступила на что-то мягкое, слабо хрустнувшее под ногой. На коврике под дверью лежали девственно-белые роскошные шапки георгинов. «Ну конечно, — усмехнулась она, — опять этот садовод-любитель в действии». Веря в приметы, она не стала возвращаться в квартиру, чтобы поставить их в воду. Ей сейчас было не до цветов.
Больница располагалась в угрюмом, обветшалом здании, бывшем особняке, на углу которого висела полустертая табличка, оповещавшая, что это «памятник архитектуры» и что он «охраняется государством». В приемном покое, как в муравейнике, жизнь била ключом: сновали с озабоченными лицами санитары и врачи обоих полов, появлялись и исчезали каталки с больными, родственники, пытаясь что-то выяснить, толпились у окошка регистратуры.
Тетя Тамара, измученная, постаревшая от тяжелой, бессонной ночи, проведенной на стуле в приемном покое, сидела, как-то боком привалясь к сестре, и бессмысленно смотрела в одну точку. Ирина бросилась к матери:
— Ну? Как он?
Та слабо улыбнулась:
— Только что говорили с врачом. Слава Богу, опасность миновала. Я уж думала, это конец… — На глазах у нее показались слезы.
— Когда это случилось? — спросила Ольга.
— В три часа ночи. Хорошо, Ларочка была рядом, одна бы я…
Выяснилось, что дядя Паша находится пока в реанимации, но через день-другой его переведут в общую палату.
Ольга с Ириной решили, что мамам надо немедленно ехать в Александровку, принять что-нибудь успокоительное, как следует выспаться и отдохнуть, а они побудут в больнице до вечернего обхода, чтобы еще раз поговорить с врачом.
Времени у них было достаточно, и Ольга предложила прогуляться по городу в поисках еще каких-нибудь «памятников архитектуры». Ирина отказалась, объяснив сестре, что после защиты сюда должен подъехать Игорек и они могут разминуться.
Услышав это имя и ту интонацию, с какой его произнесла Ирина, Ольга невольно вздрогнула. Меньше всего она хотела бы сейчас оказаться один на один с молодоженами.
— Что ж, — сказала она, изо всех сил стараясь казаться спокойной, — пойду одна пройдусь, погода замечательная.
После сообщения Ирины первым ее порывом было повернуться и уехать в Москву, тем более что особой нужды в ее присутствии не было: они с Игорем сами могли поговорить с врачом и позвонить ей потом из дома. Но что-то непонятное, необъяснимое заставило ее остаться. Здесь было намешано всего понемногу: и нездоровое любопытство, и ревность, и мазохистский порыв поковырять еще не зажившую рану, и желание продемонстрировать свое добродушно-снисходительное отношение к новому родственнику. Она же, лукавя сама перед собой, считала, что осталась только для того, чтобы как можно скорее приучить себя к мысли об этом родстве.
Ольга шла куда глаза глядят по пустынной окраине городка, не замечая ни редких прохожих, ни утопавших в зелени домиков, лепившихся совсем близко к дороге. Когда она вспоминала об Игоре, в памяти сразу возникали его сияющие черные глаза и улыбка. Его глаза, которые сияли навстречу ей, и его улыбка, которая была предназначена только для нее.
Бросившись в его объятия от отчаяния, не имея сил и времени на размышления, повинуясь лишь безотчетному стремлению быть любимой, единственной, Ольга за эти годы привыкла к его сильным, ласковым рукам, к интонациям его голоса и даже к его мальчишеским выходкам.
Во многом он и был еще мальчишкой. Ему нравились боевики с героями-суперменами, он любил мороженое, конфеты и вообще сладкое. Читал он в основном фантастику и детективы. Ольга пыталась руководить его чтением и подсовывала ему то Достоевского, то Лескова. Он, уважая ее вкус, внимательно прочитывал предложенное, высказывал ей свое мнение, нередко любопытное, выдававшее природный ум и нетривиальность мышления, и снова переключался на фантастику и триллеры.
Не имея свободных средств, кроме стипендии и того, что время от времени подбрасывали родители или Инга, он не только не мог делать Ольге подарков, но чаще всего вообще приходил к ней с пустыми руками и только иногда приносил что-нибудь к чаю.
Он жил с родителями и старшей сестрой, которые одевали и кормили его, поэтому материальная сторона жизни волновала его очень мало. Ольга тоже никогда не заводила с ним разговора о деньгах, считая это унизительным. Но не менее унизительными казались ей ситуации, когда приходилось платить за него в кафе, в такси, а порой даже в кино.
Она не любила обсуждать эту сторону их отношений со Светкой, зная наперед, что та может сказать ей по этому поводу, и заранее раздражаясь оттого, что это будет справедливо.