Город грешных желаний
Шрифт:
Страшный образ мертвой негритянки и впрямь отодвинулся куда-то в глубины сознания, однако порою всплывал на поверхность, и тогда словно бы черная тьма застила взор Троянды, стирала улыбку с ее уст, холодила ладони. Но она не давала Пьетро заметить свою печаль и с удвоенным интересом перебирала неисчислимые богатства Мерчерие, заглядывалась на прохожих, смеялась, пила ледяной лимонад, ела конфеты…
Крики продавцов воды и сладостей покрывали даже гул, неумолчно стоящий на Мерчерие с полудня, когда открывались лавки, до глубокой ночи, когда они закрывались. Казалось, торговцы caramelli орали для собственного удовольствия! Зажмурится, пошире расставив ноги и прижимая к себе лоток с товаром, — и начнет выводить ноты одну пронзительнее другой, а тут давно уже стоят дети и взрослые с сольди в руках, ожидая, когда артист достаточно накричится и можно будет взять у него обваренную сахаром фигу, или весь в леденцовой коре померанец, или нанизанные на палочку и посыпанные сахарной пудрой орехи, изюм, виноград…
Троянда засмеялась от счастья. Боже, Иисусе сладчайший! Ей чудилось, будто она заново родилась. Сколько уж лет — десять, а то и больше? — толком не бывала она на улицах Венеции?
Конечно, в день святого Марко все монахини из всех монастырей, в черных вуалях и черных платьях, наводняли церковь на главной площади, где был похоронен евангелист.
Троянда почему-то недолюбливала святого Марко (хотя, казалось бы, чем перед нею провинился смиренный апостол веры?!), особенно не нравилось ей это имя, почему-то часто являвшееся в снах и напоминавшее короткий окровавленный обрубок. И все-таки его день был для всех истинным праздником, которого с нетерпением ждали до будущего года, бесконечно вспоминая, как становились на колени на плитах, касаясь ног бронзового Христа и безостановочно творя крестное знамение; как бросали монеты в ящик, которым обносили церковь, собирая подаяние для бедных умерших…
Почему-то Троянда всегда норовила стать рядом с застывшими в дружеских объятиях четырьмя статуями из красного порфира. Венецианцы называли их quattro mori — четыре мавра. Говорили, что статуи были поставлены здесь в память о неудавшейся попытке ограбления сокровищницы Сан-Марко, предпринятой четырьмя сарацинами. Под скульптурами выбита была старинная венецианская поговорка: «Замышляй и поступай как знаешь, но помни о последствиях».
Слова эти казались Троянде чарующим, но бессмысленным звуком: сама-то она никогда не могла «замышлять и поступать» по своей воле! Потом процессия прелатов выступала вереницей, и вдоль столбов двигались белые и золотые митры, узорные и мерцающие ризы. Начиналось песнопение — странное и прекрасное, состоящее из чередования очень высоких и низких голосов, — нечто вроде монотонного речитатива, оставшегося, может быть, еще со времен византийского владычества. Музыкантов и певцов видно не было, неизвестно откуда выходил этот речитатив; он реял и возносился вверх в багровом и пасмурном освещении, как голос бесплотного существа в сияющей пещере какого-нибудь духа…
Потом монахинь торопливо гнали в монастыри самыми безлюдными улочками, иногда столь узкими, что даже солнечный луч не мог протиснуться между домами и порадовать своим светом обитателей нижних этажей, а девицы были настолько подавлены впечатлениями, что не в силах были смотреть по сторонам, на живую жизнь людскую. Да и грехом она считалась — жизнь живая… И сейчас Троянда впервые без ощущения греха смотрела на великолепный город, раскинувшийся на морском берегу.
Они дошли до конца одного ряда лавок и, стоя на Малой площади, собирались повернуть обратно, причем купец из ближней лавки, высокий, статный, чернобородый, вовсю уже зазывал их, вываливая на прилавок рулоны тканей, сверкающих невиданными, иноземными переливами цветов.
Но Троянда взглянула на него мельком — никак не могла оторваться от созерцания города.
Она как бы в первый раз вглядывалась в голубоватый блеск, где из неподвижных вод каналов и лагуны в бесконечную даль разворачивалась грандиозная панорама мраморных дворцов и храмов, стройных колоннад, величавых памятников, смело изогнутых мостов, кружев, изваянных из камня, окаймлявших палаццо и церкви, мавританских, готических и византийских окон, полувоздушных балконов, зубчатых кровель, высоких остроконечных башен несчетных соборов, — и глаза ее не имели силы оторваться от этой фантастической картины. Право же, Венеция стала еще прекраснее, чем тринадцать лет назад, когда Троянда попала сюда. Нет, Дария! Тогда ее более всего поразило, что долгожданная земля, постепенно проступившая сквозь дымку морского рассвета, тоже плывет среди волн, как гигантский сказочный корабль. Она не могла поверить глазам — везде вода! Она охватывала и пронизывала весь город, разделяя его сине-зелеными лентами. А вдали, в тонкой дымке облаков, высились отроги Альп — точно бледная стена, отделяющая это водное царство от остального мира. Девочка тогда только воскликнула: «Батюшки-светы! Что за чудеса: дома из воды растут. Ну и город! Ни деревца — камень, вода и небо».
— Что? — спросил Аретино, и Троянда сильно вздрогнула, выронив от неожиданности засахаренную дольку померанца.
— А что? — рассеянно переспросила она.
— Ты говорила нечто непонятное, да так быстро, так удивленно! Полная абракадабра. Это на каком же языке?
— Да так, ничего, — невпопад ответила Троянда, подходя к ближайшей лавке и приподнимая краешек тончайшего, изукрашенного золотыми блестками кружева, похожего на паутинку, озаренную солнцем.
Но не видела она кружева, и онемевшие пальцы ее слепо, бесчувственно перебирали чудесное изделие.
А и вправду — на каком языке она вдруг заговорила?
С чего? Почему ожило в памяти накрепко забытое? Язык — русский. Русь… это слово часто произносила Гликерия, но для Дарий оно было пустой звук, и новая жизнь вытравила из памяти все слова родной речи, которую и сама Гликерия успела уже позабыть, предпочитая объясняться на итальянском. Право слово, пожелай Троянда повторить сейчас эти слова — не сможет ведь! Ушли, как пришли, сгинули в безднах былого… оставив в памяти лишь одну картинку из того далекого, поблекшего дня, когда Дашеньку привезли в Венецию. Через площадь была высоко натянута веревка, и на ней, к великому удивлению людей, циркач прыгал голыми ногами, а также с привязанными к ногам деревянными башмаками и горшками. Он доставал палкой шапку, положенную на землю, ловил и бросал тряпичные мячи, забавляя и ужасая публику до тех пор, пока вдруг, с поразительной внезапностью, не раздался тяжелый чугунный удар.
Девочка вздрогнула, подняла голову и увидела великолепную башню с аркой. Наверху башни имелся огромный круг, четко расчерченный короткими палочками, к которым тянулись две стрелки: одна длинная, другая короткая. В кругу было нарисовано также много солнц, и лун, и каких-то загадочных созданий. Над кругом виднелось изображение Богородицы с младенцем, перед которой двигались фигурки трех людей, предшествуемые трубящим ангелом. Все они двигались мимо Богородицы, отдавая ей поклоны. Повыше, на фоне диковинных солнц и звезд, парил золоченый лев, раскинувший крылья. А самую верхушку башни венчал огромный колокол, в который били молотами два огромных человека. Их движения были замедленны, и Дашенька удивилась, как странно, деревянно взмахивают эти люди своими не очень-то тяжелыми на вид молотами.
Чудилось, она век сможет глядеть на их размеренные движения, на стройную фигуру Богородицы, на золотого прекрасного льва, но тут голос человека, которого она боялась и ненавидела больше всех на свете, грозно рыкнул:
— Чего стала, грязная тварь! Самое время затолкать тебя в ту выгребную яму, где тебе и место! Пошли, ну! — И, грубо дернув девочку за покрытую синяками ручонку, он поволок ее за собой… как проволок почти через полмира.
Тогда Дашенька не знала того, что знала теперь Троянда. Богородицу здесь называли Мадонной, а фигурки волхвов и ангела-вестника проходили перед ней только на праздник Вознесения. Золоченый лев звался львом святого Марко, люди на башне были не живые, а бронзовые, и колокол бронзовый, а круг, изрисованный непонятными знаками, — чудесные часы, где отмечены не только цифры, но также лунные фазы, положение солнца среди знаков Зодиака и даты. Башня так и называлась: Torre del Orologio — башня Часов. Это было новое знание, однако… однако по-старому вздрогнула она, и сумасшедше заколотилось сердце, когда, вслед за последним внушительным ударом, послышался знакомый мощный голос, звучавший теперь совсем не грубо, а скорее льстиво и вполне добродушно:
— Чего ж вы стали, достопочтенный синьор и прекрасная синьора? Самое время зайти в лавку Марко и отмерить локтей по двадцать каждой из моих великолепных заморских материй!
У Троянды подкосились ноги, и она вцепилась в руку Аретино. Тот решил, что девушка подает ему знак заглянуть в эту лавку, и послушно направился внутрь. Троянда влачилась за ним, не чувствуя, как идет. Она словно бы вся обратилась в зрение: смотрела, не слыша ни звука, как шевелятся красные губы над холеной черной бородой, г которой не было ни одного седого волоска (и туг же сообразила, что помнит эту бороду другой: клочковатой, грязной); на округлое, излучающее довольство лицо (она помнила запавшие щеки измученного человека); на светящиеся приветливостью глаза… О, сколько ненависти источали они тогда, давным-давно — чудилось, всю ненависть мира! — но иногда наливались мучительной болью, и эти мгновения были для Дашеньки самыми страшными!