Город грешных желаний

Арсеньева Елена

— Предлагаете отправиться в объятия Морфея, отец мой? Ну что ж, будем надеяться, меня там не ждет никаких других объятий… — Джироламо хихикнул. — А неплохо я придумал — поговорить в исповедальне, да? Не сомневаюсь, что эта хитренькая аббатиса следит за каждым нашим шагом и в комнатах наших есть какие-нибудь слуховые трубы или что-то в этом роде. Поэтому все беседы, касающиеся нашей миссии, будем вести в этой исповедальне: она самая отдаленная и уединенная.

— Весьма разумно, — согласился священник. — Ну что же, кажется, и в самом деле пора спать. Идемте.

Занавеси заколыхались и раздвинулись, и две фигуры — одна в мирском платье, бесформенная, приземистая, другая в сутане, высокая, стройная, — обменялись полупоклонами и направились к выходу из исповедальни.

* * *

Какое-то время в комнате было пусто, а темноту слабо рассеивал лишь огонек свечи перед статуей мадонны. Потом огонек задрожал, заколебался, словно от резкого сквозняка. Статуя качнулась… резко, но бесшумно повернулась вокруг своей оси, открыв щель в стене, довольно узкую, так что женщина, которая в эту щель протискивалась, едва в ней не застряла, хоть и была стройна и худощава.

Наконец она пробралась в исповедальню и, нажав тайную пружину, вернула статую на место. Очевидно, там, где она только что находилась, было душно и жарко, потому что женщина стащила с себя чепец и с наслаждением встряхнула густой массой своих тяжелых черных волос.

— Не стоит так спешить, синьор Джироламо, — ядовито шепнула она, обращаясь к двери. — Никто вас не ждет в постели, которую, конечно, придется стирать и проветривать после того, как там полежит ваше зловонное тело! А вам, святой отец, — голос ее сделался медоточивым, — большое спасибо за добрые слова. «Аббатиса — умная женщина!» — передразнила она. — Будем надеяться, что вы правы! И впредь, надеюсь, вы станете поверять друг другу секреты именно в этой, самой удаленной и укромной, исповедальне! Очень, очень прошу вас об этом!

И Цецилия Феррари, на мгновение склонившись перед мадонной, недавно оказавшей ей значительную услугу, торопливо пошла к выходу, не заботясь о том, чтобы спрятать распущенные волосы. Скоро полночь, все давно спят, кто ее увидит? Однако, несмотря на эту глухую пору, у Цецилии была еще масса дел, причем одно неотложнее другого. Но раньше всех Троянда. Надо полагать, она уже готова.

* * *

Простившись со своим патроном и в то же время духовным сыном, Гвидо Орландини вернулся в отведенную ему келью, чувствуя, что уснет сразу, как только голова его коснется подушки, и радуясь этому, потому что в последнее время ему часто досаждала бессонница. Потом весь день святой отец ощущал себя больным и разбитым и подчас с трудом находил силы выдерживать бесконечные, порою оскорбительные выходки Джироламо, ощущать ненависть ко всему миру, которую так и источало существо этого молодого, но порочного до мозга костей человека… впрочем, увы, с почти безграничными возможностями! Именно из-за этих безграничных возможностей Гвидо и терпел Джироламо, надеясь если и не подружиться с ним, то подобраться поближе к тайникам его души. Подружиться с Джироламо было невозможно, ибо дружба предполагает привязанность и любовь, а Джироламо не любил никого, кроме себя. Да и можно ли представить себе человека, способного полюбить это чудовище?

Нет, Гвидо намеревался нащупать только те струны, касаясь которых удалось бы извлекать из Джироламо не звуки, конечно, а поступки, направленные на благо того человека, который этих струн касается. Он знал, что Джироламо мечтает о кардинальской шапке, и дядюшка при благоприятном случае не откажет племяннику. Но сам Гвидо не помышлял о месте кардинальского секретаря, хотя это и предполагало само собой получение сана епископа. Да, сан епископа — это было как раз то, о чем мечтал Гвидо… Но еще больше ему хотелось покинуть опротивевший Ватикан. Получить свое епископство, а где оно будет: в какой-нибудь итальянской провинции, в центре бурлящего вечными сварами государства франков или где-то в сумрачной Чехии — какое это имеет значение. Да пусть в самой Мавритании! Даже в Ливонии — хотя он очень смутно представлял, что это такое и где находится. Только бы вырваться в одночасье из смрадной атмосферы притворства и угодничества, ощутить себя свободным, властным в своих поступках, в своей жизни, в своей душе, наконец…

За Гвидо, который свято блюл свою чистоту, числился один ужасный грех, который сводил на нет все его усилия в духовном совершенствовании. Он… он не верил в бога! В продолжение вот уже двадцати лет, проведенных в монастырях, ему твердили, будто религия — один из путей, по которому человек устремляется к постижению истинного блаженства, что вера — этой мыслью был проникнут самый воздух вокруг! — обладает чудесной властью невыносимые страдания человека переплавлять в полную и безусловную гармонию его души и тела. Но монастырь, а потом и Ватикан так и не дали ему доказательств существования промысла божьего.

В детские годы, когда он жил в монастырской обители, вся душа его была сосредоточена на одной молитве: уговорить бога смилостивиться и вернуть его домой. К отцу, брату, нянькам. К шуму улиц, песням, вкусной еде. Избавить от изнуряющей, всепоглощающей аскезы монашеского существования! Этой молитвой и надеждой на то, что она все-таки дойдет до бога, только и жил первые десять лет жизни Гвидо в монастырях. Но потом как-то вдруг понял, что бог все эти бесконечные годы с превеликим равнодушием внимал слезам несчастного ребенка. И тогда Гвидо впервые задумался: а существует ли на свете хоть один ребенок, чью слезу утер всемилостивейший хозяин великолепных, сумрачных соборов, на чью отчаянную мольбу отозвался?!

А матери, которые в слезах просят избавить от болезней своих детей? А юные девушки, умоляющие покарать жестокого насильника, который похваляется позором жертвы? А женщина, которую сожгли на костре как ведьму по оговору соседа, а потом клеветник сознался в траттории, что просто хотел прибрать к рукам ее виноградники, разве она не просила бога открыть палачам правду? А те юноши, которые в дни всеобщей погибели, царившей в Риме во время чумы, бежали по улицам нагие и, бичуя себя, выкликали непрестанно, обращаясь к небесам: «Милосердия! Милосердия!» — и умерли потом все, все до единого?..

Они просили, взывали, верили… А бог ничего не слышит и не видит. Ничего не знает, не может!

Сначала Гвидо казалось, что в церкви слишком громко звучат хоры и органы, услаждая слух божий, слишком густые клубы ладана возносятся к облакам, застилая взор его. Но ведь Гвидо молился и ночью, в тиши, когда спало все в мире, даже птицы и звезды… Бог все равно не явил своей доброты.

Зачем же верить в такого бога, который не внемлет поклоняющимся ему? Зачем он тогда нужен?

С минуты этого первого, страшного осознания прошли годы. Мальчик вырос, свыкся с навязанной ему жизнью. А потом природная любознательность Гвидо сделала свое дело… Книги увлекли его, открыли неограниченный доступ к знаниям, просветлявшим ум и окрылявшим душу. И однажды юноша подумал: а быть может, господь в неизреченной мудрости своей нарочно предопределил ему страдать, чтобы обрести восторг знания? Ну кем бы он стал, исполни бог его просьбу и верни домой? Подручным в лавке старшего брата? В лучшем случае писцом? И где он нашел бы столько прекрасных древних книг, каждая страница которых источала мудрость веков и беседовала с Гвидо на своем языке: он знал все эти мертвые, шелестящие языки, он изучил их! Да, власть знания была величайшим наслаждением, но стоило Гвидо подумать о слезах, которые он пролил, о надежде, которая умирала в его келье на закате дня, чтобы возродиться наутро — и снова умереть вечером…

Нет, бога нет, а если он есть, то ему плевать на созданный им род людской. И если Гвидо Орландини желает получить епископство, он не станет просить об этом глухие и слепые небеса, а будет надеяться только на себя — и на других людей. Прежде всего на Джироламо. Тот правильно поступил, конечно, что с такой охотой отправился в эту инспекционную поездку: трудно даже и вообразить более удачный случай выдвинуться и заслужить не только одобрение папы, но и всего конклава. Особенно если Джироламо и впрямь отыщет какую-то крамолу в монастырских стенах. А поскольку все люди, все грешны, то хоть что-то пронырливый нос Джироламо да учует! Если не учует — состряпает сам такую вонищу, что непременно дойдет до Рима. Конечно, следует остеречь Джироламо от лжи и подлости в тишине исповедальни, но при свете дня… Гвидо усмехнулся: пусть лукавое солнце слепит ему взор. Он не станет мешать Джироламо, ибо его кардинальская шапка — это мантия епископа для Гвидо Орландини. Все очень просто!