Город'ОК
Шрифт:
Вера Андреевна, несмотря на легкость разговора, не смогла договорить, что чувствует батя.
– Да…. На глазах сохнет…
Павел Николаевич сидел на балконе и хотел закурить. Курить запретили врачи из-за рака легких. Павел Николаевич хотел курить не физически, как тогда, когда бросал курить и легкие вздувались, требуя порцию смол, челюсть сводило, а мозг требовал никотиновую ванночку. Мужчина, сидящий в овчинном тулупе осенним вечером на балконе третьего этажа и смотрящий, как таджики под светом прожектора обклеивают серый монолитный дом желтым красивым облицовочным кирпичом, хотел курить мечтательно. Глубоко, сильно и редко затягиваясь, расслабившись в кресле. Павел Николаевич откинулся на спинку кресла и сделал глоток остывшего кофе. Полюбил последнее время Павел Николаевич кофе, сваренный в турке. Может быть, и раньше он его любил, да не было случая, заменяло настоящий кофе растворимая параша
– Допью кофе и надо фильм «Дурак» досмотреть. Еще глоток кофе сделал Павел Николаевич
– А чего ждать, прямо сейчас с кофе и пойду, – сам себя подбодрил Павел Николаевич.
Ждать… А ведь всегда он ждал. Это даже стало смыслом жизни, движущей силой. В школе Пашка ждал каникул, хотя детства уже совсем не помнил. Воспоминания из детства были как фотокарточки в пожелтевшем журнале, подшивка которых на чердаке, на даче хранится, – длинная, желтая из-за песка улица, ряд деревянных одноэтажных домов и, самое главное, березы. Сейчас их уже спилили, выросли большие, а он помнил, как пацанами с них майских жуков трясли. Всегда он чего-то ждал: выпускных, экзаменов, дембеля, отпуска, лета. Отпуск заканчивался, и Павел снова ждал. Посылку, получку, тринадцатую, звонка брата из Москвы. Потом стал ждать детей, когда они пойдут в школу, когда вернутся с дискотеки, когда внуков принесут нянчить. Ждал Павел Николаевич пенсии, ждал, как выйдет на даче после бани и будет сидеть в кресле качалке, крыжовник есть, отдыхать. Всего дожидался. Дождался – смерть на пороге.
Замолвил за него словечко Городок, попросил у свой тетки теперь Павла подождать, и Павел Николаевич стал озером. Озером без ряби. Чистая гладь. Ничего не ждать: упиваться мгновением между прошлым и будущим, он научился слушать и много читал. Все это позволили взглянуть на мир шире, на этот дивный-дивный мир. Мир без границ, в котором живем, который надо скоро покинуть. Он почти подошел, осталось совсем полшага, и он окажется там. Там счастливые без зависти и злости, они без спроса ходят в гости, где люди, как люди по образу и подобию. Павел Николаевич уже не корил себя, что поздно открыл эти книги, ведь никогда ни о чем не стоит жалеть, он знал, пусть кто-то прекрасно играет на флейте, еще прекраснее слушает Он. Он радовался каждой минуте, каждому дню, каждому самому лучшему дню, вечеру, ночи, рассвету, закату, звонкому смеху соседской девчушки. Это был не восторг, в восторге пребывают младенцы да несчастные старики, которые уже впали в детство. Это было другое – это было понимание, плата за откровения. Павел Николаевич уже слышал, как шагает кошка, слышал, как растет трава. Эта была нирвана летнего дождя в знойный час. Но! Это убийственное НО, эта колючка, эти дважды два на грязном небе, эти прожиточные минимумы, распри народов, чернуха в новостях. Павел Николаевич не брал ответственность, не молился за всех, а молил на жизнь: за Антоху, за дочку Кристину да жену, за соседскую девчушку да за мамку непутевую ее, а еще перед сном покойных с Президентом поминал. Всех живых жалко было, как жалко в тридцатиградусный мороз собачонку дворовую, что жмется к окну подвальному, свернувшись калачиком, кусочек тепла бережет. Жалко, а что поделать? Домой не возьмешь, не согреешь, можешь только прикормить да застесняться взгляда благодарного ее. Тяжело понимать, не зная, что изменить. Тяжело было осознавать Павлу Николаевичу, что после ЕГО смерти, снимут фотографии со стен, останется страна без головы. Будут рвать отчизну там наверху на куски, будет флаг трепыхаться на ветру, а все тяжесть на плечи Антохи и других сынов опустится. Спина не согнется, тяжело поколению будет. Знают ли там наверху? Конечно, знают. Давно уже все просчитали, но будут свою выгоду, за правду продавать. А как Городку подготовиться? Он живой…
– Берегите мир, – просил Павел Николаевич все чаще.
Защемило в груди, закашлялось больно. Неспокойно стало отцу, опять до сына не достучался, опять он ушел не договорив. Как же донести, а может, и не стоит ничего говорить. Советчиков всегда тьма, а он умный, советы ему совсем не нужны.
Выдохнул, научился мысли пресекать, не давать ряби на озере волнами становиться, шторм в пустоте в тишину превращать.
Павел Николаевич сделал огромный глоток уже совсем холодного кофе и даже зачерпнул гущи со дна. Освежился и стал погружаться в светлое будущее, увидел, как достроят новый дом, во дворе появятся детские площадки, на них будут играть дети. Павел Николаевич даже видел лица этих детей: вот Мирослав у Эмилии велосипед сломал, цепь слетела, вот Ванюха в Аленку грязью кинул, заигрывает, а вот они уже и куличики вместе лепят, а ближе к вечеру молодежь собирается. Выпускники выпускниц на качелях качают, воркуют. Целоваться хотят. Стесняются.
Все это видел Павел Николаевич, слышал, чувствовал, знал, что так будет, несмотря ни на что, знал, что на этом балконе его уже не будет. Городка не будет в нем, его не будет в Городке. От этой мысли был так хорошо, что хотелось исчезнуть прямо сейчас, больше не мучить себя этими бесполезными походами к местным знахарям, а главное, больше не мучить жены. Все разговоры, о скорой смерти, Вера воспринимала больно, начинала взмахивать руками, надувала щеки, краснела, пыхтела как самовар, а потом ласково называла дураком, а Павел Николаевич считал это комплиментом, ведь нет никого мудрее дурака, а он жену ни разу не обманул. Хотя и не тратил слова,ни разу так и не сказал: «Я тебя люблю», потому что по пустякам с Верой не ругались.
Единственное, в чем он себя корил, что продолжало сидеть занозой, так это то, что так мало общался с сыном, а сейчас это не честно выходило, а потому коряво, спотыкались они в беседах, расходились во мнениях. Павел Николаевич не отчаивался, смысла уже не было, некогда было отчаиваться, искал он путь, стучался в двери…
Вот и все! Ты ждал, наделся и верил, но наступает день, и ты узнаешь – все, чего ты так ждал, не будет. Никогда. Облом. Четкое понимание. Ясность осознания облома. И в этот момент ты становишься пустым. Как шарик, из которого выпустили воздух. Существуешь только ты – ты дряблая оболочка и сейчас. Ни потом, ни завтра. Тебе не больно. Нет! Нет слов. Таких эмоций ты еще не переживал, кажется нет эмоций. Ты спокоен. Внутри нечему волноваться – внутри пусто. Нет мыслей. Вообще никаких. Тихо. Думать не о чем, представлять нечего. Ты забыл, как это делать. Ты даже забыл, как шевелиться. Да и шевелить уже незачем. Ты слышишь, как идут часы, но времени нет. Оно не остановилось, его просто нет. Нет неба. Нет земли. Есть только ты и пустота. Вокруг пустота. Пустота – это ты…
Ваня не был ни философом, ни поэтом, ни художником, поэтому он лежал на кровати и просто смотрел в потолок. Наверное, долго, потому что начал видеть в темноте. А может он только проснулся? Времени не было. Была пустота. Первозданная, та самая мифологическая пустота, предшественница хаоса. Ваня чувствовал и не чувствовал ее. Было не страшно, было прохладно, но закутываться в одеяло уже было незачем. Ваня закрыл глаза, но все равно видел потолок. Он как будто уехал. В этой поездке не было движения, не было перемещения в пространстве. Поездка отслоилась в другое измерение. В другую жизнь. Это путешествие было как рулет, как клубничный рулет из детства, который он разворачивал слой за слоем, чтобы слизать начинку.
Ваня постепенно приходил в жизнь, время еще не появилось. Пустота снаружи грохотом в ушах, как встречный поезд, столкнулась с пустой внутри. Полетели вагоны в кювет, лучик света забрезжил, заворочались мысли, пустота задвигалась, как желе, приобретая хаотичность.
Хаус рождает систему.
Скрипы, щель света под дверью мигнула, значит, кто-то прошел. Незнакомая слабость в мышцах. Мышцы, как пудинг, и кажется, стекают к ступням. Пить. Хочется пить.
Ваня вышел в коридор. Свет был приглушен. В воздухе что-то витало. Что-то нездоровое, знакомое, ватное. Ваня стал вспоминать, что это, но вспомнил, что хочет пить.
– Вам уже лучше? – неизвестно откуда появилась женщина в белом. Вся в белом, лица даже вроде нет. А может его не разглядеть. Ничего не понятно.
– Я хочу пить…
– Сейчас ночь. Вам лучше поспать.
– Я не хочу спать
– Надо.
– Я хочу пить.
– Пройдите в палату, я принесу.
Ваня сидел на краю кровати в трусах и халате. За окном светало. И это небо в окне. Такое незнакомое небо в окне.
– Почему я должен спать?
– Потому что сейчас ночь, – казалась, женщина улыбается.
– Но на улице светло.
– Сейчас лето
Лето. Лето. Лето. Стало стучать в голове у Ивана.
– Что вы делаете?
– Укол.
– Зачем?
– Спите.
Лето. Пустота заполнялась. Появлялось время. Тишина исчезала. Хаус стал принимать очертания. Жизнь стала формой, появилась боль.
– Я в больнице. Надо валить отсюда.
Ваня вышел на перрон Городка и не крикнул громко: «Привет!». Желтый одноэтажный вокзал ничуть не изменился, но уже был не родной, как тогда, когда он пришел из армии. Такой взрослый и уверенный. Никогда он больше не был так уверен в светлом будущем, как тогда, когда дембельнулся. Четкий план на стабильность. Никогда больше он не был таким взрослым, как тогда, когда ехал с армии. Все было расставлено по полочкам как надо. Жизнь навела свои порядки, спутала карты.