Город Последний

Лукошкин Савелий

«Про дерево ты здорово написал, это правда. Напиши ещё про пустырь, и пляж, и острова. Это тоже будет правда».

Я улыбаюсь. Взять что ли и написать про пустырь? Так мол и так, одна из главных достопримечательностей Города и центр туристической инфраструктуры…

«Про пляж и острова напишу. Про пустырь обещать не могу. Это не понравится пароходной компании».

В ответ он прислал серию картинок: на первой был изображён маленький человек, стоящий прямо и держащий в руках что-то вроде метёлки, на второй – он же, но почему-то с сильно укоротившейся шеей, на третьей – снова с нормальной шеей.

«Это что?» – осторожно спрашиваю я.

«Это я пожимаю плечами», – приходит ответ.

Мне кажется, что он уйдёт, что он уже уходит, что ему

надоело и стало скучно – и я в отчаянии бросаюсь в последний рывок, выпрыгиваю из чащи как неудачливый охотник и бегу к ловушке, из которой он уже выбирается.

«А мы можем просто поговорить?» – пишу я.

Лист замирает под дверью, потом исчезает. Я отчаянно вслушиваюсь в тишину, ища скрип пера, подрагивание листа, шорох бумаги – что угодно, только не голос, поэтому он оглушает меня, как гром среди ясного неба.

– Может быть, потом, – уклончиво говорит Маленький Мик. – Я зайду завтра утром.

Я слышу лёгкий шелест ткани. Он уже исчез.

За дверью шуршит морось, капает из крана вода, чуть поскрипывают подо мной, будто дыша, старые доски пола. Тишина.

С трудом поднявшись на затёкших ногах, я открываю дверь на кухню. Кофе как не бывало, и это кажется мне хорошим предзнаменованием. Значит, он скорее всего вернется. Иначе не стал бы ничего брать.

Поймал я его или нет? Приручил ли? Мне самому неприятно думать обо всем этом в таких словах, но отчего-то лезут на ум охотничьи мысли.

Чтобы отвлечься, я ставлю кофе и начинаю писать про пустырь.

Овеваемый ветрами,Что колышут стебли листьев,Что несут нам запах моря,Запах солнца, соли, ветра,Зарастающий бурьяном,Лопухом и зверобоем,И кустарником незваным,И лихим чертополохом,Вот – пустырь между домами!Под косматым ясным солнцем,Под дождём и быстрым ветром,Загорелыми ногамиВечером там свищут пули,Стрелы меткие индейцев,Раздаётся крик победныйСреди воплей чаек в небе.Там колдуют твои дети,Там сплетают из крапивыОбереги и браслетыИ дары приносят духам,Что живут среди крапивы,Среди зарослей бурьяна.А один – под старой шиной,А один – во тьме оврага.Слушай же о ветре песню,Об осеннем славном солнце,О полях сражений быстрых —Пустыре между домами!

Закончив это неожиданное подражание «Песне о Гайавате», я со вкусом позавтракал, выкурил папиросу и отправился в киоск за утренней газетой. Остаток дня я провёл дома, листая книги из крохотной библиотеки, поглощая в неимоверных количествах кофе с молоком и переправляя стих. К вечеру, когда я совсем его испортил, отправился прогуляться на пустырь.

Было прохладно, на серо-голубом небе поблёскивали первые звёзды. Стая детей стояла кругом в центре пустыря, то ли держа совет, то ли что-то разглядывая. Я прислонился к трансформаторной будке, закрыв спиной сообщение о тех, кто живёт, и закурил. Тёмный круг детей в центре пустого поля, заросшего сорняками, выглядел загадочно. Они казались эльфами или колдунами.

Когда дети наконец заметили меня, дело приняло странный оборот. Ко мне направились две крохотные фигурки, а остальные развернулись полукругом, наблюдая. Я почувствовал себя неудобно, но уходить было глупо. Может, они просто хотят стрельнуть сигарету? Но странно, что все молчат.

Дети – когда они оказались ближе, я увидел, что это мальчик и девочка, близнецы с бледной кожей и тёмными волосами – развернулись, не дойдя до меня пяти шагов, и бегом бросились прочь, за угол дома. Остальные медленно попятились подальше от меня, в сумерки и заросли кустов.

Я затушил сигарету и пошёл домой. Всё это было странно и тревожно.

За углом меня встретил здоровенный толстяк в подозрительно сверкающем фартуке и с пиратской бородой. В тени этого гиганта, так что я их не сразу и заметил, скрывались близнецы.

– Что вы здесь делаете? – требовательно спросил он меня.

Это было уж чересчур.

– Гуляю, – коротко ответил я и попытался пройти мимо, но не тут-то было.

Здоровяк ухватил меня за борт пиджака и развернул к себе.

– Стойте на месте, не то позову полицию, – учитывая это странное задержание, он явно старался говорить вежливо и, кажется, не имел ко мне личной ненависти. Это успокаивало – вблизи он казался ещё больше и, не задирая головы, я упирался взглядом ему в грудь.

– Отпустите, – как мог, твёрдо сказал я. – И объясните всё по порядку. Не то я сам позову полицию.

– Он на нас смотрел, – пискнул из подножья здоровяка один из близнецов. Вот поганцы!

Однако мужчина всё-таки отпустил мой несчастный пиджак и чуть отодвинулся. То, что я не попытался броситься прочь, явно его успокоило.

– Что вы делали на пустыре один вечером? – миролюбиво спросил он.

Я пожал плечами и честно ответил:

– Гулял. Один мой знакомый попросил меня написать стихотворение об этом пустыре. Оно не очень получалось, и я решил прогуляться.

Он кивнул – не увидел в моей истории ничего необычного.

– Вы приехали погулять из другого района? Я вас не знаю.

Я начал раздражаться. В конце концов, какого черта!

– Я приехал недавно. Мне поручили написать об этом Городе пару туристических обзоров, – я смерил его тщательно выверенным холодным взглядом. – Рад, что мы с вами встретились. Это добавит пару живых деталей.

Он в свою очередь пожал могучими плечами.

– Мне до туристов дела нет. Сколько их было, столько и будет, что ни пиши, – он вздохнул. – Извините. У нас дети пропадают, вот мы и беспокоимся. А тут новый человек, да на пустыре – сюда взрослые вообще не ходят. Не положено.

Слово «Взрослые» очень странно звучало в его исполнении. Оно удивило меня даже больше, чем сам запрет. Этим словом он будто показал мне кусочек своего детства – такого же таинственного и прекрасного, многие истории которого прошли на этом самом пустыре, запретном для чужаков и взрослых.

– Я запомню, – искренне улыбнулся я.

Он кивнул и протянул мне руку.

– Я Клаас.

– Артём.

Отпустив мою руку, Клаас сказал:

– Вы уж простите малышню. Давайте, бегом отсюда.