Город в законе: Магадан, триллер
Шрифт:
И второе. Я хочу в депутаты городской Думы. У тебя опыт и положительный. Пойдешь моим доверенным лицом.
— Статус неприкосновенности?
— Нет, тут я чист. Хотя от сумы и от тюрьмы не зарекайся. Дело в другом — чтобы не бандиты и купленные командовали в Думе, а нормальные, обладающие здравым смыслом мужики.
Я подумал и согласился. Хотя я и понимал — не дурак же — что мной Кутылов затыкает свою проблему.
И еще я помнил слова Устиныча насчет татар. Может, он и прав.
Мы вернулись к столу. И обмыли наше соглашение.
И я поехал с Галей к ней на квартиру, жила она рядом с торговым центром.
.. Раньше я не верил приятелям, утверждавшим, что молодая баба и тебя делает моложе. Обычный, мол, треп — какой ты есть, таким ты и будешь. Галя мой скептицизм развеяла. Мы начали целоваться еще в такси, затем на лестничной площадке и, почти не разнимая губ, добрались до кровати. С жадной страстью, которой я давно в себе не помню я целовал ее груди, живот, бедра и она всем телом благодарно отзывалась на мои ласки. Мощная симфония соития подняла нас на самый гребень волны и понесла как одно целое куда-то в сладкую сумасшедшую даль. Она оказалась настолько любвеобильной, раскрепощенной и… умелой, что порой я не знал, кто из нас старше и опытнее.
Волна рухнула на земной берег, ночь кончилась и на зорьке, опустошенный, я плелся домой. Удивительно, но усталости я почти не чувствовал.
Пес уже ждал меня за закрытой дверью, но обнюхав мои штаны, как-то странно посмотрел и отошел, зевнув. Чем-то я ему не понравился… Может, перегар… пьяным он меня не любил — не видел логики в поведении. А может…
— И наши верные собаки измену чуют раньше нас…
Угрызения совести меня не мучили.
ГЛАВА XVI
Огонь очищает всё!
Дунаев не вернулся из Иркутска в назначенный срок, я пытался дозвониться ему в гостиницу, но номер был уже занят другим жильцом.
— Наверное, какие-то личные дела, — предположил я. — Мало ли что может быть.
И со смущением вспомнил свою блондинку. Пропуск в баню теперь мне был обеспечен.
Но когда он не прилетел и следующим рейсом, я позвонил его жене — моложавой вертлявой женщине, торговке со "швейки". Знал я ее плохо, в гости к себе Дунаев никогда не приглашал, но по косвенным признакам я предполагал, что в семье у них не все гладко.
— Антонина Евлампьевна, — я еле выговорил ее отчество, — а Юра из Иркутска не звонил?
— Он здесь не проживает! — рявкнула мембрана.
Тогда я нашел его сестру, она работала в родильном доме, а жила через двор. Нелли Ивановна.
— Что происходит, где Юрий?
— Плохо, Валерий Михайлович, все плохо. — Полная сорокалетняя женщина со следами былой красоты в чертах уже начинающего оплывать лица, была на грани слез. — Юра прилетел в среду — три дня назад, а его чемоданы стоят на лестничной площадке — уходи, мол.
— А… причина. Что за причина?
— Не знаю я их дел, но, похоже, она с бывшим своим мужем сошлась.
— Вот как, а где Юра?
— Где-то у товарища старого, в общежитии. Тот на квартиру перебрался, а комнату пока не сдал — так мне Юра объяснил. Может, запил…
— А он что, пьет?
— Не пьет он, да лучше бы пил — все в себе носит, переживает.
— Ты бы сходила к нему, Нелли.
— Я уже ходила, — призналась она, — стучала стучала — никто не открывает.
— Сходи еще, вечером, ладно.
Вечером она позвонила мне домой — свет не горит, на стук в дверь никакой реакции.
Я поговорил с Борщевым…
— Что делают в этих случаях, Саша?
— Пишется заявление на имя начальника милиции. Излагаешь суть дела и просишь с учетом твоих тревожных предположений вскрыть дверь… А этого, хозяина комнаты разыскать нельзя?
— Да на рыбалке он в Балаганном, а жена не знает, где запасной ключ и есть ли он вообще.
— Ну, тогда действуй, как я сказал. Иного варианта нет.
Через два часа у меня в кабинете собралась тревожная группа — оперативник из убойного отдела, мастер ЖЭУ со слесарем и подошла по моей просьбе Нелли.
Мучимый недобрыми предчувствиями, я увязался с ними.
…Юра повесился в кухне на тонком брючном ремне — привязал его прямо за крюк, предназначенный для люстры. Судьбу, что ли испытывал — обычно такие крюки и люстры- то порядочной не выдерживают, а в нем килограммов под девяноста таки было. Висел он уже видно давно — в комнате стоял приторно-сладкий запашок.
В комнате было почти пусто. Стояли его нераспакованные чемоданы. На кухонном столе почти полная бутылка водки, на подоконнике — стопка книг. Те образцы, что он возил с собой в Иркутск.
Те самые.
Будь они прокляты… Я зацепился за это слово — прокляты. Теперь я в это твердо поверил.
Я не знал, верующий был мой зам или нет, я не знаю, сам верю или только ищу надежды и успокоения в вере, но в, этот день я долго молился и просил Бога простить Юру.
— Он и так мучился на земле, — говорил я. — Что же ему теперь и там такое же. Ведь он не злой был и помогал всегда — вот сестре своей, как она по нем убивается, был плохой — разве бы убивалась.
Вот так горячо и беспорядочно — послушал бы кто со стороны — ходатайствовал я за Юру. И мне стало легче.
Поднявшись с коленей я подошел к переднему углу, где у меня стояли две иконы и внимательно, как будто первый раз их увидел, стал рассматривать.
Большая икона Христа-Спасителя с окладом из золотой фольги была передана мне моей мачехой, незадолго до ее смерти. Тогда'я приехал в деревню вместе в первенцем Иваном — показать ей внука.
Родной матери я своей не знал — она умерла, когда мне и года не было — и мачеха заменила мне ее и звал я ее мама и она ею была. И то, что рано я пошел в люди — интернат, училище, завод — не ее вина: было нас пятеро, а отец — инвалид войны первой группы, а как жили в то время в деревне, людям знающим рассказывать не надо.