Город в законе: Магадан, триллер
Шрифт:
— Красиво говоришь.
От нее я пошел к Устинычу. Но его почему-то не было на работе уже целую неделю.
Напарник, еще не старый, заросший серой щетиной, высокий худой Алексеич тревожился:
— Не заболел бы. А то один живет — окочурится, никто и не узнает.
Я узнал его адрес, взял такси и поехал на тридцать первый квартал. Он жил в желтом четырехэтажном доме во дворе продовольственного магазина.
Я упорно нажимал на кнопку звонка до тех пор, пока за обитой дермантином дверью не послышалось какое-то движение.
— Эка ты растрезвонился, батенька мой, — Устиныч открыл мне дверь. — А я тебя и так второй день жду.
— Как… второй день, — спросил я, проходя в комнату. — Я только сейчас адрес твой узнал, от Алексеича. Извини уж, Устиныч, что непрошеным гостем.
— Как же непрошеным, — запротестовал старик, — когда я тебе письмо специально отправил. Не получил, что ли?
— Не-е. Да я и дома сегодня еще не был.
— Ну да ладно, главное, что приехал.
Я заметил, что передвигался Устиныч с трудом, дышал тяжело, с присвистом. На лбу у него даже испарина выступила.
Заболел мой главный советник.
Я огляделся. Обстановка была более чем простая. Стол, диван, два кресла, на полу самотканые коврики. Вдоль всей стены на полках из толстых сороковок стояли рядами, как солдаты, книги. Много книг. Тысячи две, а то и больше. Я с любопытством пригляделся.
— Это все мое богатство, — улыбнулся хозяин. — Ничего с собой не брал, когда куда переезжал, а книги — обязательно.
Толковые и энциклопедические словари, собрания сочинений русских классиков, толстые в суперобложках тома "всемирки". Одну полку занимали философы — начиная с греческих и кончая современными мыслителями. И еще литература по философии, психологии, религии…
— И ты, Устиныч, все это, — я обвел рукой стеллажи, - прочитал?
— Прочитать прочитал, — вздохнул Устиныч. — Да не всегда все понимаю. Вот Ницше — он кто — поэт или философ, реакционный, как его у нас окрестили. А что же в нем реакционного? Наоборот, с точки зрения марксиста, он наш человек, потому что против религии. А что он воспевает сверхчеловека, так что ж в этом плохого? Горький тоже этим занимался…
Спорить я с ним не стал… не в том состоянии был.
— Я, Устиныч, за тебя забеспокоился. Что с тобой?
— Захандрил маленько. Но начальница в курсе — я ей звонил от соседей. Сказала, чтобы я лечился и ни о чем не беспокоился. А о чем мне, собственно говоря, беспокоиться?
Горечь прозвучала в его последних словах. Горечь человека, пришедшего к закату своей жизни бобылем.
И, несомненно, заслуживающего лучшей доли.
— Давай лучше выпьем, Устиныч.
— А ты уже не того, — внимательно пригляделся ко мне Устиныч. — А то у меня ведь разговор к тебе серьезный, Валентин.
— Успеем, — отмахнулся я. — До утра времени много. А мне сегодня посоветовали надраться.
Устиныч поставил на стол граненые стаканы, порезал огурцы, сало, картошку в мундирах вывалил в большую железную миску.
Мы чокнулись и выпили. За все хорошее.
— Я ведь чуть человека не убил, Устиныч. Во всяком случае, подумал, что убил. Уж очень он нехорошо падал.
— Что за человек?
Я рассказал ему о событиях последних дней.
Устиныч молча слушал, кряхтел от избытка чувств, время от времени наполнял мой стакан, сам, однако, не пил. Я чувствовал, как вместе с опьянением все во мне расслабляется, уходит тревога и… заснул.
Устиныч помог мне добраться до дивана, а себе поставил раскладушку.
Ночью я проснулся от его стона.
— Устиныч, — сообразив наконец, где я нахожусь, позвал я. — Что с тобой?
— Да мотор, мать его… Да ты спи-спи, пройдет само.
Но само не проходило и к утру я настоял вызвать "скорую".
Дожидаясь ее приезда, Устиныч, через слово останавливаясь, говорил:
— Валя… ведь у меня никого нет. А ты мне как сын. Возьмешь ключи от квартиры… цветы поливай и еще. Если случится что, проводишь по-человечески. Столы во дворе поставь, чтобы помянули — соседи у меня хорошие. Ну и крест там, могилку.
— Устиныч, — пытался я его прервать, но он властным жестом велел мне замолчать и продолжил:
— Деньги и завещание — в "Капитале", там же и акции — посмотри, может, на что годятся. Тебе они сейчас нужны, деньги. Семью главное отправь пока на материк, от беды подальше… И тебе бы надо, да ты ведь теперь, я понял, не уедешь… злой ты стал, может, так и надо с этой нечистью, не знаю… не знаю… грех не возьми на душу.
— Бредит, — понял я и тут подъехала "скорая".
Даже не сняв кардиограмму, молодой худощавый врач в очках приказал сестре:
— Позовите водителя — повезем в отделение. А вы, — обратился он ко мне, — соберите белье, чашку, ложку. Если есть какие лекарства, тоже возьмите. Сами знаете, что сейчас в больнице ничего нет.
Устинычу тем временем сделали уколы и он то ли был в забытьи, то ли спал.
— У него… как он? — спросил я у врача.
— А что вы хотите?.. — вопросом на вопрос ответил он. — Семьдесят лет, сердечко изношенное. Это же у него не первый инфаркт?
Я только руками развел — откуда мне было знать.
Меня они с собой не взяли, я добирался на такси и когда наконец вошел в приемный покой и спросил в какую палату разместили только что привезенного "скорой" Ладиса Сергея Устиновича, дежурная взглянула на меня так, что все стало понятно без слов.
— Ничего не смогли, — вздохнула она — и дефибрилля- ТоР не подействовал.
— Где он сейчас?
— Да уж поди в морг отвезли, тесно у нас там стало… Как мухи люди мрут.
Черный год, повторял я, черный год. Я и не замечал, что говорю вслух и прохожие шарахаются от меня. Что же это творится, а?