Город за рекой
Шрифт:
— Многие, — сказала Сибилла-Анна, — корчатся до последнего, как Богом забытый знак вопроса.
Она рассказывала о тропе демонов, на которой умершие очищаются на своем пути из города мертвых в великое ничто. Трудна тропа для тех, кто не мог расстаться с мыслью о своей значительности, тогда как другие, те, которые при жизни усвоили себе, что они часть природы, часть дао, выдерживают этот путь сравнительно легко. Тому кто подвергал испытаниям тело и дух, подобно Аскету, йоге, затворнику или мученику, пошли на пользу добровольные лишения на этом последнем отрезке пути.
Когда Роберт хотел идти дальше, к пещерам, она остановила его — его час еще не
Роберт: Почему люди так мучаются и заучивают такую массу вещей?
Анна: Чтобы у них было что забывать.
Роберт: И так все время?
Анна: И так все время.
Роберт: Что мне делать?
Анна: С улыбкой протягивать нить жизни.
Роберт: А твое дело?
Анна: Преображать действительность.
Роберт: В мечту?
Анна: В закон бытия.
Роберт: Скажи мне еще вот что: для чего живут?
Анна: Чтобы научиться умирать.
Хронисту открылось все таинство встречи, когда вещая Анна взяла в свои окоченевшие руки круглый булыжник.
— Я убаюкиваю его, — сказала она, — как наше дитя. Мысль, что мертвые служат живым, пронзила его сердце.
— Матушка Забота, — проговорил он.
Снова одна из теней отделилась от вереницы, но тотчас отпрянула назад, почувствовав близость Роберта. Черты лица были померкшие, и всякие признаки пола стерлись. Тень беспокойно кружилась в воздухе, подпрыгивала, как будто наскакивая на чуждые предметы, пока ей не удалось на мгновение коснуться кончиками пальцев камня, который держала в руках Сибилла. Она пробормотала какое-то заклинание, и хронист не удивился, услышав, что это была индийская мудрость: "Eko dharmach param #353;reyah / K #351;amaik #257; #353; #257;ntruttama" — "Лишь истина есть высшее добро, и лишь терпение есть высшее благо". Тень снова примкнула к веренице, тянувшейся в направлении к пещерам. Роберту показалось, что на том месте, которого коснулся пальцами дух, остался знак, маленькая, как пятнышко, отметина, последняя руна судьбы.
Он смотрел в сумеречный свет, который не сгущался, не рассеивался. Подобно гранитным ульям, лежали округлые вершины холмов доисторического ландшафта с черными дырами пещер, которые уходили в невидимую глубь и терялись в бесконечности. Потом он подошел к Анне, сидевшей как изваяние, и склонился над ней. Он не мог совладать с собой и, закрыв глаза, коснулся губами ее холодного лба. Она оставалась застывшей и неподвижной.
Потом, когда он медленно шел назад мрачной дорогой по краю ущелья, он уже не мог сказать с уверенностью, жаркие губы его сами нашли лоб Анны — или он поцеловал ледниковый камень, который подставила ему Сибилла.
Леонхард встретил хрониста в хижине молча, не проронив ни слова; дав ему отдохнуть, он повел его снова в город той же дорогой, какой они пришли сюда днем. Когда они подходили к Архиву, уже перевалило за полдень.
В помещениях Архива атмосфера уже не была столь тревожной, в них снова воцарился размеренный порядок. Но Роберт не мог найти себе места. На его рабочем столе лежал отпечаток некоей официальности, пандекты и папки казались чуть ли не чуждыми. Ото всего, к чему он ни обращался, веяло холодом, какой он ощущал в первые дни своего пребывания здесь.
И с Перкингом он испытывал некоторую неловкость, чувствуя в нем, при всей предупредительности почтенного ассистента, некое превосходство, а оно действительно было в усопшем, находившемся за чертой всего земного. Это был барьер между жизнью и смертью, который оставался непреодолимым, хотя он, доктор Линдхоф, обретался
Леонхард между тем приготовил по желанию архивариуса в его рабочем кабинете чан с горячей водой. Роберт разделся и влез в него. После ночного путешествия он испытывал потребность в очищении и с наслаждением лил и лил на усталое тело горячую воду. Ванна освежила его, вода смыла следы бессонных часов, только сердце билось учащенно и беспокойно. У него еще оставалось время до того часа, на который была назначена встреча с Высоким Комиссаром.
Когда Леонхард пришел, чтобы унести чан с водой, он попытался заговорить с архивариусом. Для него, мол, приятно снова чувствовать доверие Роберта, его непринужденность и теплоту, какие он испытал вчера в дороге, и он благодарен архивариусу за то, что тот не обращал внимания на всякие его сумасбродства. Как хорошо, что Роберт возвратился из дальних полей.
Архивариус не понял толком, что хотел сказать юноша.
— А ведь ты тоже мог пройти как тень мимо меня, подобно другим или подобно тем, с кем я вчера говорил за столом, в этот час встречи и расставания, и ни один из нас не заметил бы другого, — сказал Роберт.
Его взгляд был устремлен в какую-то невидимую холодную даль, когда он быстро провел рукой по волосам юноши.
Наскоро перекусив, архивариус прошел в соседнее помещение к Перкингу, присел рядом на банкетку и какое-то время сидел молча, наблюдая за старшим ассистентом, который был занят своей работой — просмотром вновь поступивших материалов. Впервые Роберт внезапно почувствовал, что город и его Архив опостылели ему. Он казался сам себе хранителем, которому, в сущности, нечего было охранять. Да и другие, думал он, охраняли лишь свое собственное присутствие. Принимал он посетителей или нет, записывал свои наблюдения или предавался уединенным раздумьям, расточал свои знания или хранил при себе — это все не оказывало никакого влияния на ход человечества, оставалось безразличным для блага или страдания живущих и мертвых.
— Иной раз мне хочется закрыть на все глаза и не думать ни о чем, — сказал он. — Пусть все катится в пропасть.
— Я, — отозвался Перкинг, пристально посмотрев на хрониста, — пережил больше чем одну эпоху и больше чем одно поколение и не устал служить духу.
Роберт досадливо пожал плечами.
— В начале был дух, — сказал ассистент Архива, — и дух был при Боге, и Бог был дух.
— Мы иначе переводим начало Евангелия от Иоанна, — возразил Роберт.
– ' ' , - повторил старый Перкинг слова греческого текста.
— В начале было слово, — подчеркнул хронист.
– , - настойчиво сказал Перкинг, — не хаос, следовательно, дух, не антидух.
— А Фауст, — возразил Роберт, — передает это место даже так: "В начале было дело".
— Это всего лишь символ фаустовского кощунства Запада, немцев прежде всего, — серьезно сказал ассистент. — Давайте будем стоять на стороне духа.
— И он, мой уважаемый, — возразил архивариус, — не освобождает из плена.
— Вы провели долгую ночь без сна, — заметил старый помощник, — этак для кого угодно мир расшатается.