Городской тариф
Шрифт:
Двое мужчин медленно шли по дорожке между могилами. Моросил холодный ноябрьский дождь, и тот, что постарше, держал над головой раскрытый зонт. Его спутник, лет на десять моложе, шел сзади с непокрытой головой, и вода стекала с мокрых волос на щеки и шею. Они остановились возле памятника, с гранитной плиты на них смотрели лица женщины и юноши. Надпись была лаконичной: Лариса и Георгий Безбородовы, и годы жизни, без указания точных дат. Тот, что постарше, положил на могилу охапку темно-красных роз, тот, что помоложе, - четыре скромные гвоздички. Постояли молча. Наконец мужчина постарше прервал молчание:
– Ну, как ты живешь, Борис?
– Живу, - спокойно
– Все живут, и ты тоже.
– Не женился еще на своей санитарке?
– Она не санитарка, Саша, она медсестра. Тебе очень хочется меня унизить?
– Ну ладно, пусть медсестра, разница невелика. Все равно она деревенская баба с двумя детьми, как ты ее ни назови. Так женился или нет?
– Мы расписались, - сдержанно ответил Борис.
– Давно?
– Два месяца назад.
– Значит, ты все-таки пошел на это, - в голосе Александра зазвучало презрение.
– Ты не просто предал память Ларочки, ты еще и узаконил это. Как ты мог?!
– Саша, успокойся, а?
– Я не успокоюсь! Ты довел мою сестру до гибели, ты погубил жизнь собственного сына и теперь готов плюнуть на это, забыть, растереть и жениться на другой! Как я могу успокоиться? Ну как, как?!
Александр повысил голос и уже почти кричал. Боль его была настоящей, ненаигранной, Борис это понимал. Александр Эдуардович Камаев очень любил свою младшую сестру и до сих пор горевал о ее утрате, несмотря на то что прошло много лет. И хотя слова его казались Борису Безбородову несправедливыми, он не стал спорить, потому что уважал горе родственника.
– Прости, Саша, но все люди разные, - только и сказал он.
– Да, все разные. Одни помнят своих любимых всю жизнь, другие же предают их, предпочитая забыть, - зло проговорил Камаев.
– Нет, Саша. Одни люди предпочитают оплакивать себя и быть несчастными, а другие предпочитают радоваться жизни. Вот в чем различие.
– Это демагогия. Я оплакиваю не себя, а Лару и Жорика.
– Это неправда, - твердо возразил Борис.
– Это ложь, которой ты себя тешишь. На самом деле ты оплакиваешь себя. Когда мы говорим, что горюем по умершим, на самом деле мы горюем о себе, неужели это не понятно? Нам плохо без них, мы без них тоскуем, скучаем, нам их не хватает. Мы хотим видеть их, осязать, разговаривать с ними. А их нет рядом, и мы от этого страдаем Понимаешь, о чем я говорю? Слышишь, сколько раз я употребил местоимение первого лица? Мы, нам… Речь все время идет о нас самих, а не о тех, кто умер. Нам плохо, НАМ! И мы от этого печалимся. А тем, кто ушел, им ведь не плохо. Если душа бессмертна, то она в небесах и ей хорошо. А если бессмертия души нет, то тем, кто ушел, вообще никак и уж в любом случае не плохо. Так чего о них горевать? Нет, Саша, ты горюешь о себе самом. Это был твой личный выбор, и ты имеешь на него право. Но ты не можешь требовать, чтобы мой выбор был таким же.
– Интересно, и что же выбрал ты?
– презрительно усмехнулся Александр Эдуардович.
– Ты мог бы остаться в Москве, но ты уехал в какую-то занюханную деревню, ты забыл Ларису, нашел там себе полуграмотную бабу с двумя детьми, которая стирает твои трусы, солит огурцы и разводит кур. Это твой выбор? Человек не имеет права радоваться жизни, когда умирают его близкие.
– Ты не прав, Саша. Если бы это было так, то только маленькие дети радовались бы жизни, потому что все мы довольно рано начинаем терять близких. Прабабушек и прадедушек, бабушек и так далее. На земле царило бы одно сплошное черное горе. А это ведь не так, согласись.
– Не передергивай, - поморщился Камаев.
– Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Я говорю о предательстве памяти тех, кто ушел. Когда умирают наши родственники, мы не можем найти себе других.
– Нет, - вздохнул Борис, - мне не стыдно. Я занимаюсь любимым делом, я лечу людей, спасаю их жизни, я дам счастье одной женщине и двум ее детям, у которых хотя бы часть детства теперь пройдет в полноценной семье. За что из всего перечисленного мне должно быть стыдно?
– Ты никогда не поймешь меня, - с горечью ответил Камаев.
– Мы говорим на разных языках, и всегда говорили. Я - об одном, ты - совершенно о другом. Ты просто не хочешь меня понимать, потому что тебе нечего ответить. Можешь больше не приезжать сюда, тебе нечего делать на могиле Ларочки и Жоры. Ты недостоин права бывать здесь.
– Ты что, серьезно?
– удивился Борис.
– Абсолютно. Считай, что я тебе запрещаю.
Безбородов пожал плечами, наклонился, поправил цветы на могиле, потом выпрямился и посмотрел на Камаева.
– Ты продолжаешь меня удивлять, Саша. Неужели ты в самом деле считаешь, что можешь хоть что-то мне запретить? Я живу и буду продолжать жить так, как считаю правильным. И на кладбище буду приезжать так часто, как сочту нужным. Если тебе это не нравится - это твои проблемы, не мои. И если тебе нравится жить в скорби и печали - это тоже твои проблемы и твой выбор, но никак не мой. И знаешь, что я тебе скажу, уже не как родственник, а как врач? Я бы на твоем месте задумался о том, почему ты сделал именно такой выбор, а не другой. Покопайся в себе. Если ты найдешь причину, тебе станет легче, это я тебе обещаю.
Борис повернулся и неторопливо пошел в сторону выхода. Александр Эдуардович провожал его взглядом, в котором презрение и ненависть смешивались с совсем другим чувством. У этого чувства, которое ощущалось так смутно и расплывчато, было вполне определенное название: страх.
Глядя в окно машины на непрекращающийся дождь, Настя подумала, что все-таки начальник оказался прав: в автомобиле ей сейчас было куда уютнее, нежели в электричке. Она ехала в Тучково, к родителям Милены Погодиной. Закончив работу на месте происшествия, следователь Давыдов быстро распределил задания: старший лейтенант Хвыля из криминальной милиции округа поедет куда глаза глядят, но раздобудет хоть какие-нибудь внятные сведения об Олеге Канунникове и о том, где его искать; подполковник Каменская отправляется к родственникам потерпевшей; а сам Федор Иванович решил, не откладывая, вплотную заняться Павлом Седовым.
– Конечно, из него свидетель сейчас никакой, - покачивая головой, говорил вполголоса Давыдов, - он в шоке. Но, с другой стороны, поскольку он вызывает у меня некоторые сомнения, отпускать я его от себя не могу, пока ты, Настюха, с Погодиными не поговоришь. Мало ли чего, а вдруг и правда у них сговор?
– Он что, родителям Милены не позвонил?
– удивилась Настя - Не сообщил ничего?
– Да позвонил, позвонил. Но я все слышал. Ничего лишнего не сказал, я ж у него над душой висел все время. Так что ты, детка, давай-ка по-быстренькому езжай к ним и вытряси все, что сможешь. Там, конечно, тоже не сахарно будет, все ж таки люди такое известие получили… Охохонюшки, жизнь наша поганая… Ну да тебе не привыкать.