Горы и оружие
Шрифт:
— Это Арно-анархист, — сказал тогда Эндрю отцу.
— А зачем он кулак поднял?
— Арно шагает в параде победы, — объяснил Эндрю.
Глаза у Арно радостно улыбались, лицо выражало сдержанную застенчивую гордость. По лицу было ясно, что Арно сейчас не просто шествует мысленно в грандиозном параде, но что вокруг видятся ему ряды соратников, а на тротуарах — счастливый, ликующий народ, только что освобожденный. И Арно подымал кулак, смущенно салютуя в ответ на приветственные возгласы и рукоплескания.
— Арно! — окликнул его Эндрю.
Арно поколебался лишь мгновение. Затем вышел из своей воображаемой шеренги и, пройдя через ряды участников парада, радостно и скромно пожал руку стоявшему на тротуаре другу. Какой день, какой великий день!..
— Ну как, Арно, лучше уже теперь? — спросил Эндрю, как спрашивают о заживающей ране.
— Все в порядке, — ответил Арно, прижав ладонь к боку. Но ему явно не терпелось вернуться в колонны. Он сердечно, словно поздравляя, пожал руку Мак-Грегору, затем ласково обнял Эндрю за плечи, и они все втроем сошли на мостовую, лавируя между рядами бойцов. Арно вернулся в свою революционную шеренгу, идущую маршем по клочьям газет, автобусным билетам и шоколадным оберткам, брошенным на асфальт, и некоторое время отец и сын шагали с ним рядом. А затем Эндрю решил, что теперь уже не будет бестактностью выйти из строя, махнул на прощанье рукой, и с тротуара они глядели вслед Арно, пока тот не скрылся за углом.
— На рождество я возил его к нашим обедать, — сказал Эндрю, — а после мы с ним прошагали через весь Клэпем, по снегу чуть не до колен. Но эту его иллюзию ничем не разобьешь. Он не фальшивит ни в одной черте, все его слова резонны и здравы. И если это и греза, то старик Арно с головой ушел в нее и счастлив.
Пристрастия Эндрю, при некоторой их случайности, отличались широтой, и в Оксфорде Мак-Грегор разыскал его не дома, а в доминиканской семинарии: Эндрю был занят укладкой пластиковых мешочков со свежей, теплой кровью, предназначенной для Национального фронта освобождения Южного Вьетнама. Мешочки эти подавал ему крупнотелый молодой монах в белой полотняной рясе и сандалиях.
— Отец Джозеф. Мой отец, — представил их друг другу Эндрю, и Мак-Грегор заметил на себе пытливо-улыбчивый взгляд монаха, как бы говоривший: «С отцом такого сына любопытно познакомиться».
— У нас здесь немножко хаос, — сказал монах.
Помещение было заполнено врачами, медсестрами и дающими кровь студентами. Они лежали на раскладушках, на столах, из руки у них каплями стекала кровь в прилаженные к одеялу пластиковые мешочки.
— Надеюсь, вас не угнетает вид крови? — сказал отец Джозеф.
— Консервированной — нет, — сказал Мак-Грегор.
Он помог им уложить уже наполненные мешочки в холодильник в просторной кухне, где другие монахи варили в больших кастрюлях овощной суп и яблочный компот.
— Ох, опять у вас яблоки варят, — сказал Эндрю.
— Как и всегда по воскресеньям, — сказал отец Джозеф.
От сладко-приятного запаха яблок в смеси с кровью, пластиком и супом Мак-Грегора начало слегка мутить; но Эндрю тут же отпросился на часок, и, миновав Сент-Джайлс, они очутились в лоне Бейлиола. Мак-Грегор спросил сына, как это он попал в компанию к монахам.
— Я восхищаюсь ими, — сказал Эндрю. — Оксфорд — неподходящая почва для высокой нравственности, но, по крайней мере, у этих доминиканцев поступки не вовсе расходятся с их проповедями.
— Ты имеешь в виду сбор крови для Вьетнама?
— А что? Кто еще здесь в городе дал бы помещение сборщикам крови для вьетнамского НФО? Проведешь полчаса у них в монастыре — и забываешь, что весь Оксфорд лишь рассадник правоверной косности.
— Вот как! О какой же косности ты говоришь?
— Да о всякой — политической, нравственной, религиозной. Всюду та же косность. Здесь у нас ересей не водится.
— Мне казалось, ты поступил в Бейлиол именно потому, что он славится своей неправоверностью.
— Так я считал, — со смехом сказал Эндрю. — Но юмор-то весь в том, что в Бейлиоле ересь преподают, лишь чтобы укрепить тебя в правоверии. Обучают тебя тому, как поискусней вести дело ортодоксии.
Они прошли уже под своды колледжа св. Иоанна и, глядя на грязно-каменные монастырские аркады и церковь, Мак-Грегор вспомнил, что сам чувствовал себя в Кембридже, как в склепе, от такого же обилия кирпичных стен, стрельчатых арок, готических окон, вечерних колоколов.
— Ты возьми здесь то, что тебе нужно, а остальное отбрось, — сказал он.
— Не выйдет это у меня, — ответил Эндрю. — Да и не думаю, чтобы политике следовало обучать, как, скажем, религии или медицине. А здесь занимаются именно этим — выпеканием всяческих целителей и магов.
— Ты не спеши с оценками, — предостерег Мак-Грегор, хоть и знал, что предостережение излишне, ибо Эндрю слишком рассудителен и поспешности ни в чем себе не позволит.
Они постояли у стен колледжа, под Лодскими аркадами, и Мак-Грегор ощутил, как готические камни сводов снова смыкаются над головой и давят хмуро.
— Чтобы извлечь отсюда ценное, надо верить Оксфорду, — сказал Эндрю, выходя из-под арок. — А это для меня, оказывается, как раз и трудно. А то и вовсе невозможно.
— Ты все же доищешься здесь, чего ищешь, — сказал отец, но без особой убежденности.
А в монастыре доминиканцев сам отец Джозеф лежал теперь на раскладушке, выпятив кверху молодой жизнерадостный живот, и в пластиковый мешок с изображенной на нем картой Австралии стекала из монашьей руки кровь. Кровь, которая вольется в жилы опаленного напалмом ребенка или изувеченной женщины, упавшей в грязь вьетнамской деревушки, где боевые вертолеты, «зеленые береты» и морские пехотинцы тоже заняты внесением христианской лепты в жизнь чужого народа.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
На следующий день, апрельский и теплый, Мак-Грегор с Кэти пересекли Ла-Манш, уехали из Англии в Париж к тете Джосс — тетке Кэти с материнской стороны. Полгода назад Кэти оставила у нее свою дочь Сеси. Сидя в такси, везущем их с Северного вокзала на левый берег Сены, Кэти снова наставляла мужа:
— Стучаться просителем с черного хода и не пробуй. Предоставь действовать мне — через моих старинных друзей.
— Слишком длинная получается история, — сказал Мак-Грегор. — Сколько же мне так сидеть сложа руки?