Горы и оружие
Шрифт:
Мак-Грегор молча прошел за Мозелем через затянутый шелком холл в чистенький кабинет. Угостив Мак-Грегора мартини «по-американски», Мозель сказал, что как раз занимался чтением всех студенческих журналов. Они лежали на столике рядом: «Зум», «Пять колонн», «Камера III».
— Что меня тут поражает, — плавно продолжал Мозель, — это отсутствие у них всякой просвещенной логики. Абсолютно никакой ни в чем последовательности. Они не аргументируют. Ставят вопрос наобум и в отрыве, без всякого метода и оформления.
— Предпочитают декламацию, она теперь в моде, — заметил Мак-Грегор.
— М-да, — сказал Мозель, сосредоточенно хмурясь. — Но меня удивляет. Ведь Маркс учит логике — отлично учит. А на этих страницах нигде ни следа марксистской логики, одни лишь штампы да революционные фразы. Думаю, что даже у ваших курдских друзей сильнее развито политическое мышление, чем у этих крикунов.
Открыв дверь, Тереза пригласила их к столу.
— Буржуазные юнцы, — продолжал Мозель, ведя Мак-Грегора в столовую, — орущие: «Буржуазию на фонарь!»
В овальной столовой они сели за небольшой овальный стол, мягко освещенный, и приступили к приему пищи. (Богатые, здоровые, по-мозелевски дисциплинированные люди не едят, а принимают пищу.) На сей раз подавала женщина в белом хлопчатом домашнем платье — в соответствии с семейной обстановкой. Мозель спросил Терезу, сидевшую чинно и пряменько, что слышно у нее на гуманитарном факультете. Тереза ответила, что все студенты клеят плакаты с призывом начать в понедельник всеобщую забастовку, которую организуют студенческий и преподавательский союзы, ВКТ и прочие профсоюзы.
— К нам в Сансье явились полсотни активистов «Движения 22 марта» и заняли наш факультет, — сказала она. — А когда я уходила, там их было уже чуть не пятьсот человек.
— Кстати, только что вернулся из Ирана Помпиду, — сообщил Мозель, — и в частном разговоре признался, что огорошен парижскими событиями. Он собирается объявить об открытии Сорбонны в понедельник.
— И глупо сделает, — сказала Тереза.
— Почему же? — спросил Мак-Грегор.
— Он ведь не отзовет полицию из Латинского квартала? — спросила Тереза отца.
— Вряд ли, — ответил тот.
— И значит, левые не дадут начать занятия, и опять пойдет баталия по всему кварталу, — сказала Тереза.
Мак-Грегор глядел на Терезу, стараясь понять, почему Сеси ее не любит.
— На чьей вы стороне, Тереза? — спросил Мак-Грегор. Тереза подняла глаза на отца.
— Смелей! — сказал тот повелительно. — Не бойся моих возражений. Говори откровенно, что думаешь.
— Я реакционерка, — сказала Тереза. — Мне претит это насилие. Терпеть не могу коммунистов, всех этих анархистов и троцкистов из Нантера. Посмотрели бы вы на их сходки. Как дикие животные. Им, по существу, плевать на Францию и на университеты. И вот что еще скажу вам. Все они яростно против экзаменов, выпускных и прочих. В этом году никто не сможет получить степень, сдать на бакалавра: активисты все сорвали. Но только сами они большей частью посдавали еще в прошлом году экзамены и степень получили. И так они всегда… — Дрожащими пальцами Тереза поправила прическу.
— Не надо пугаться внешности вещей, — сказал Мозель.
— У них какова внешность, такова и суть, — возразила Тереза. — Им наплевать, кто и что пострадает.
— Ну, успокойся, — мягко произнес Мозель.
По дороге сюда Сеси говорила Мак-Грегору, что Тереза воспитана в монастыре и монастырски слабонервна, что и дома она, как в монастыре, что богатство ее и отцовская власть вокруг нее — как стены монастыря.
Мозель велел ей принести кофе; она встала, проговорила: «Oui, papa» (Сейчас, папа (франц.)). И хотя в голосе ее звучала неподдельная дочерняя преданность доброй католички, Мак-Грегор видел, что Мозелю это послушание не по нутру, не того ему хотелось бы от дочери.
Поужинав, они вернулись в кабинет, и Мозель осторожно спросил:
— Знаете ли вы, что в вашего друга кази стреляли, что он ранен?
— Нет, не знаю, — сказал Мак-Грегор, на момент оторопев. — Я утром прочел в «Фигаро», что четверо курдов убиты. Больше там ничего не сказано.
— «Фигаро» я не читал, — продолжал Мозель, — но утром поступила к нам депеша из Ирана о том, что курды передрались между собой, что кази вынужден был бежать и теперь скрывается. Правда это, как по-вашему?
— Возможно, и правда, — сказал Мак-Грегор. — Но я сомневаюсь.
— Ваш друг Затко тоже попал в переплет. Согласно донесению, весь, так сказать, курдский фронт рушится.
— Звучит сомнительно, — сказал Мак-Грегор. — Нет ведь никакого курдского фронта. Во всяком случае, что-то уж слишком просто у вас получается.
Мозель налил ему коньяку.
— Лично я в этом профан. Вашим проникновением в проблему не похвалюсь. Я всего лишь повторяю дословно текст донесения. Видите ли, они запросили нас из Тегерана, находитесь ли вы еще в Париже. И — самое странное — живы ли вы еще. Потому я и не стал упоминать об этом утром, при Кэти. Не хотелось ее пугать.
— Кто мог послать этот дикий запрос? — по-восточному вскинул ладони удивленный Мак-Грегор.
— Не знаю. Мы в наших телекс-депешах обычно не указываем клиентов, не даем даже их кодовых номеров.
Мак-Грегор кончиками пальцев потер брови, мочку уха.
— Кто-то явно рассчитывает на то, что меня уже нет в живых, — произнес он. — Но все это звучит так театрально…
— Что ж, среди парижских курдов соперничество весьма ярое, — сказал Мозель. — Вы сами в этом на днях убедились.