Горы и оружие
Шрифт:
Когда он сказал Сеси, что хочет съездить в Иран на неделю или на две, она тут же возразила:
— А что скажет мама?
— Она поймет, — сказал Мак-Грегор. — Есть веские причины.
— Ты не слишком на это полагайся, — предостерегла Сеси. — Женщин трудно убедить мужскими вескими причинами.
И Мак-Грегор знал, что Сеси права. В два часа дня позвонила из Лондона Кэти и сказала, что доктор Тэплоу не нашел у нее ничего, кроме мышечного утомления. Мак-Грегор обрадовался. Но заговаривать о своей поездке не стал. Он понимал, что спокойного обсуждения дела у них не получится, надежды на это уже никакой, а ставить Кэти перед fait accompli (совершившимся фактом (франц.)) тоже не хотел.
— Да, вот что, — послышалось в трубке. — Тебе сегодня вечером предстоит пойти в «Опера комик» с Жизи Марго.
— С кем?
— С сестрой Ги Мозеля. Не притворяйся — ты ее отлично помнишь.
— Да-да. Помню.
— Я давно уже приняла приглашение, а потом забыла предупредить, что не смогу из-за отъезда. Я звонила ей сейчас, Жизи сказала, что не беда. Муж ее в отъезде тоже, и она с тобой вдвоем пойдет.
— Это так уж необходимо?
— Да, необходимо. А что, разве ты занят?
— Нет.
— Вот и выполни это, пожалуйста.
Не желая спорить из-за такой маловажной уже сейчас вещи, он спросил, где надо будет ему встретиться с Жизи.
— Заезжай домой к ней в шесть — на коктейль.
Голос Кэти звучал не сердито. Самочувствие ее улучшилось. Но Мак-Грегор знал, что между ними теперь — непрекращающееся состояние сдержанных умолчаний. Он вышел из дому и стал бродить по воскресным улицам, решая, как быть с поездкой в Курдистан. Но воскресный Париж ничего ему не подсказал. Так и не приняв решения, он вернулся домой переодеться: приближалось время ехать за Жизи Марго, везти ее в театр.
Он кончал одеваться, когда Эндрю крикнул из холла, что пришел мегрикский курд Дубас и хочет его видеть. Мак-Грегор надел пиджак, спустился вниз.
— Дорогой друг! Вот я и в Париже, — объявил Дубас на безупречном французском, по-мальчишечьи щеголяя утонченностью манер. При нем не было сейчас хлыста, и он стоял в холле с видом молодого парижанина, подкатившего к подъезду в спортивном дорогом «ягуаре».
Мак-Грегор провел его в «утреннюю» комнату, и там Дубае, справившись о здоровье мадам Кэти, принялся произносить учтиво-примирительные фразы, а Мак-Грегор ждал, когда он перейдет к делу.
— Взгляните-ка, что я привез, — сказал Дубас. И показал Мак-Грегору удостоверение, выданное Комитетом. Мак-Грегор очень внимательно прочел текст, вгляделся в шесть подписей под печатью Комитета. Среди них не было подписи ни кази, ни Али.
— Кази нездоров. Ранен, — пояснил Дубас. — Поэтому он не смог подписать. Я послан, чтобы снять с вас неприятную обязанность по розыску курдских денег. Вот, прочтите.
Он подал Мак-Грегору другой документ, написанный красными чернилами и адресованный иранскому отделу французского министерства иностранных дел. Выспренне-литературным стилем имама или мусульманского ученого в нем уведомлялось, что все предыдущие доверенности и мандаты, выданные курдским Комитетом, теряют силу.
— Для меня все это не имеет веса, — сказал Мак-Грегор, возвращая Дубасу оба документа.
— Для вас — нет. Но для французов имеет, — сказал Дубае.
— Я не собираюсь принимать к сведению эти бумаги, — сказал Мак-Грегор. — И французы их не примут, поскольку без подписи кази они ровно ничего не стоят. Вы сами это понимаете.
— Кази нездоров, ранен… — повторил Дубае.
— Что произошло с кази, я знаю. Но если отец ваш думает с помощью оружия прибрать к рукам Комитет…
— Упаси боже! — воскликнул Дубае.
— Этого оружия ваш отец не получит. Я приложу все старания, чтобы не получил.
— Ну, для чего вам наши грязные, голые курдские горы вам, живущему с семейством здесь, в безопасности и комфорте? — сказал Дубас. — Зачем вам так упорно вмешиваться в наши убогие дела, друг мой? Я просто вас не понимаю.
— Нет смысла вести этот разговор, — сказал Мак-Грегор и направился к дверям. Дубас нехотя последовал за ним. Мак-Грегор сошел во двор, открыл ворота. Был теплый парижский вечер, слегка увлажненный дождем. В конце улочки виднелась помятая легковая машина американской марки, к ней прислонились двое каких-то людей. Мак-Грегор постоял, поглядел на них.
— Друзья ваши? — спросил он.
— Родня из Женевы, — ответил Дубас. — Полицейский не пустил их ближе. Чего вы боитесь, mon ami? — насмешливо сказал Дубае.
Мак-Грегор указал на большое пятно сожженной краски на воротах, светлевшее, точно след ожога на человеческой коже.
— Вот полюбуйтесь на эту мерзость, — сказал он, следя за выражением лица Дубаса, и хотя не отметил притворного ужаса, но и признаков непричастности тоже не отметил.
— Городская война, — бросил Дубас презрительно.
— Прощайте, Дубас, — сказал Мак-Грегор.
Дубас усмехнулся, проговорил:
— Жить в этом богатом и прекрасном городе и… — Мак-Грегор захлопнул створки ворот, Дубас сказал с улицы: — Я еду на будущей неделе в Лондон. Могу я навестить мадам Кэти?
— Пожалуйста, — сказал Мак-Грегор и, подождав, пока машина Дубаса отъедет, вышел из ворот.
Хотя Мак-Грегор не забыл, как красива Жизи Марго, он забыл, за каким она барьером. И теперь, наедине с Жизи, любуясь совершенством ее странного лица, он убеждался в том, насколько прав Ги Мозель. Пленная пантера или рысь меряет шагами клетку, и взгляд ее не видит людей, глазеющих снаружи сквозь решетку. Именно эта отъединенность чувствовалась в Жизи.
Поставив два фужера с шампанским на инкрустированный столик в гостиной, она сказала:
— Не люблю американских коктейлей. Не понимаю, как их пьют. От них отдает мясистыми спинами, потными лицами, ремнем на толстом брюхе. Мерещатся американские многоквартирные дома в летнюю жарищу.
Она подала ему фужер, он поблагодарил. Она села.
— Скажу вам сразу — после вашего визита я все думала о вас, старалась вас понять. Затем решила — лучше не думать.
— Я — унылая тема для раздумий, — сказал Мак-Грегор и, вспомнив, что муж ее сейчас в Каракасе, спросил, оправдывает ли венесуэльская столица свою славу.