Горячая купель
Шрифт:
— Да нет же, Юра...
— А не угодно ли самому заняться такой черной работой? Кто же должен все это делать? Кто должен бороться за чистоту партии? — и сам себе ответил: — Настоящие коммунисты должны это делать!
Так все, что вертелось в голове Батова, часто не находя ответа, в беседах с Гусевым становилось на свои места.
Время перевалило за полночь. Разговоры в колонне притихли. Солдаты утомились, но, чувствуя локоть товарища, шли в строю рядами, хотя и неровными. Батов обратил внимание на резкие удары чьего-то котелка. Присмотрелся. Это котелок солдата
Усинского Батов узнал по-настоящему после Данцига, хотя в лицо запомнил со времени прибытия в роту. Это был тихий и до странности скромный человек. На близоруких глазах всегда носил очки, не снимая их даже на время сна.
Узкое лицо с маленьким остреньким носиком и тонкая шея делали его если не жалким, то смешным. Взгляд серых глаз всегда какой-то отсутствующий, и кажется, что юноша постоянно думает о чем-то своем, недоступном для окружающих. Он мог часами сидеть, стоять или идти, ни с кем не обмолвившись ни словом. В такое время он решительно ничего не видел и не слышал и находился так далеко от реальной действительности, что вернуть его на землю обычно удавалось не сразу. Батов знал, что перед уходом в армию Усинский учился в университете, изучал какие-то древние языки.
— Усинский! — довольно громко сказал Батов. — Усинский! — еще громче повторил он. Седых обернулся назад, давая понять, что так громко говорить нельзя. — Толкните его там, что ли! — попросил Батов.
Милый-Мой двинул Усинского в бок.
— А? — встрепенувшись, спросил тот. — Что?
— Командир взвода никак не дозовется, — внушительно шептал Милый-Мой. — Спишь ты, что ли?
— Нет, — сказал Усинский, — нет, я слушаю.
— От котелка грому много, — сердито сказал Батов. — Что с ногой? Почему хромаешь?
— А это еще со вчерашней ночи... Не знаю... не разувался.
Он дернул котелок по слабо затянутому ремню, отодвинул его от приклада и успокоился.
Был тот час, когда перед началом рассвета чуть-чуть начинает румяниться восток. Тихо. Ни ветерка. Звезды покойно смотрят с высокого, еще темного неба. Это как раз то время, когда сон бывает милее всего на свете.
Несколько ночей солдаты не спали, отдыхали лишь утрами часа по четыре. А когда сильно хочется спать, движение — не такая уж большая помеха: ноги делают свое дело, руки — свое, а мозг спит на ходу.
Ведущие остановились. Ряды начали налетать друг на друга. Впереди, в третьей стрелковой роте, вдруг раздался короткий крик: «И-а-а!». Потом послышалась ругань вполголоса, сдержанный шум...
Оказывается, солдат нес ручной пулемет на плече не так, как полагается, — стволом кверху, а положив его через плечо наперевес. И ствол угрожал идущему сзади. Задний наткнулся на ствол пулемета, а его еще подтолкнули в спину...
Моментально возле третьей роты появились Пикус и Зина Белоногова. Пострадавшего тут же взяли в трофейную машину, тащившуюся в конце колонны.
— Тут еще один покалеченный есть, — объявил Милый-Мой, но Пикус и Зина прошли, не обратив на него внимания, видимо, посчитав его слова за неуместную шутку. Но откуда-то
— Кто здесь еще пострадал? — спросила она звонким мальчишеским голосом.
— Да вот тут один ногу натер, — показал на Усинского Милый-Мой.
Девушка подошла к Усинскому и строго приказала:
— Разувайтесь!
Тот не стал разматывать обмотку, а только оттянул ее нижнюю часть, расшнуровал ботинок, снял.
— Я так и думала, — сказала девушка, — вы не умеете завертывать портянки. Позор! Товарищ младший лейтенант, — обратилась она к сидящему тут же Батову, — почему вы не научили своего солдата правильно обуваться? Чему же вы их учите?
— Это вы и есть Верочка? — спросил вместо ответа Батов, улыбнувшись уголками губ чрезвычайной строгости санинструктора.
Верочка заметила улыбку, нахмурилась, строго ответила:
— Я и есть. Только не Верочка, а сержант Шапкина.
— Очень приятно, товарищ сержант Шапкина...
— Что приятно? Не очень приятно, когда солдаты берут дурной пример со своего командира и не обращаются своевременно за медицинской помощью... Вот, полюбуйтесь, — говорила она, показывая на растертую до крови ногу солдата. — Разве нельзя было научить его правильно завертывать портянку? Разве нельзя было раньше принять меры? Ведь человек-то выйдет из строя!
Усинский, сидя на кромке канавы, совершенно безучастно смотрел на свою грязную растертую ногу. По его виду можно было подумать, что речь идет совсем не о нем. Верочка ловко наложила повязку, но не ушла до тех пор, пока Усинский не переобул вторую ногу, не перемотал заново обе обмотки. Солдаты шутили, а Верочка, как ребенка, учила их товарища обуваться и так ловко навернула на его ногу портянку, что Усинский заулыбался, глядя на собственную ногу: никогда он ее такой аккуратной не видывал.
— И чтобы всегда так было! — наказывала Верочка. — Вы проверьте, товарищ младший лейтенант.
— Слушаюсь, товарищ сержант Шапкина. — Батов умышленно делал ударение на фамилию, зная, что все в батальоне зовут ее только по имени.
— Вы только говорите — слушаюсь, а сами тоже два дня не являетесь на перевязку.
— Ой, да откуда это известно?
— Мне все известно. Вы думаете, Зине очень хотелось бегать за вами, чтобы сделать перевязку?
— Виноват, — сказал Батов и поднялся, чтобы идти в строй. — И рад доложить, что повязка больше не требуется. Я уже ее сбросил.
— А Зина об этом знает?
— Надеюсь, вы ей передадите?
Верочка подхватила с земли сумку и удалилась с независимым видом.
Полк снова шагал по дороге на запад. С востока рождалось все больше света, и теперь хорошо можно было разглядеть окружающие предметы. Улыбка, появившаяся на лице Усинского во время перевязки, так и застыла на его бледных губах.
— Братцы! Братцы! — почти закричал Боже-Мой. — Артиллерии-то сколько. Гляньте!
В редком лесу Батов заметил целую шеренгу крупнокалиберных орудий, очень похожих на настоящие. Но это были макеты, даже замаскированные сетками.