Горячее сердце. Повести
Шрифт:
— Так когда же к вам прийти, Василий Иванович? — словно не расслышав, спросила Вера.
— Давайте завтра перед обедом, — скосив на Виктора глаза, проговорил Лалетин.
Виктор закусил усмешку.
Надев простенькое платье, Вера накинула на голову Сашин платок. Наряд был непривычен. Теперь даже знакомые не узнают ее.
На углу чуть не столкнулась с Фортунатовым.
— Ба, что за прекрасная незнакомка? — воскликнул он. — Вам явно к лицу, — и он отступил в сторону, любуясь. — Ах,
— Добрый день, Юлий Вениаминович! — торопливо проговорила Вера. Встреча была неприятна ей. Фортунатов стал другим, чем раньше: располнел, говорит глуховато, самодовольно, играя словами.
Вера быстро дошла до Гласисной. За широким Вспольем — горушка. С нее далеко видно. В низине грудятся постройки мастерских. Ветер вытягивает из закоптелой трубы шерстяной жгут дыма, спутывает и бросает его на серые хибарки.
Лалетин ждал ее у лаза в заборе, разминая в пальцах ссохшуюся малярную кисть.
— Калашников у нас сегодня выступает. Не знаете такого? — и взглянул испытующе.
— Немного знаю. Старый меньшевик. Председатель Совета в 1905 году.
«Значит, с ним придется сразиться? Оратор опытный».
— Вот, вот, он самый.
Вдоль кривых, худых заборов Лалетин провел ее в черную постройку. Ударил в нос запах гари, машинного масла.
— Тьфу, телепень, наскочил на пень, — споткнулся Василий
Иванович и снизу, из погребного мрака, подал руку.
— Ступайте сюда.
Рука была теплая, в несмывшихся чешуйках краски.
«Да, надо сразиться, — продолжала думать Вера. — Иначе нельзя».
В постройке было не так уж темно, как показалось. Она различила покрытые окаменевшей угольной копотью черные стены.
Вдруг в воздухе, оглушив ее, задрожал вязкий звон железа. Кудлатый с широкой спиной богатырь в холщовой рубахе бил по разбухшему малиновому концу стержня, разбрызгивая искры.
Лалетин потрепал кузнеца по крутому плечу, прокричал в волосатое ухо, чтобы приходил на пустырь. Тот, сверкнув белками глаз, тряхнул головой:
— Приду.
— Глухарь он, — объяснил Василий Иванович. Она не расслышала. В ушах все еще стоял вязкий высокий звук. — Глухарь, говорю, в котле заклепки держит. А там гром, как в аду, вот и оглох. У нас таких глухарями называют.
В поросшей хилыми лютиками низинке собралось человек двенадцать. От них пахло терпко дымом, пресновато — железом. Они сидели на запорошенной серой травке, ждали.
— Все тут собрались, — сказал Лалетин.
Вера обвела взглядом темные, словно подернутые копотью лица.
Вот и осуществилось задуманное в прошлом году. Она выступает перед вятскими рабочими. «Надо, чтобы все было понятно», — заволновавшись, подумала она.
Сорвала стебелек лютика, колечком обвила вокруг пальца.
— Совершилась революция. Царя рабочие и солдаты сбросили и посадили под арест. Новая власть — Временное правительство — держит в руках руль управления уже четыре месяца, а Россия идет по тому же курсу: продолжается война, крестьяне сидят без земли, горожане — без хлеба. Почему получается так? — начала Вера.
Кузнец подсел ближе к ней, загнул черной ладонью ухо. Кивает головой. Значит, слышит. Вера рассказывает о бессмысленной войне, затеянной для обогащения буржуазии, о том, как относятся к ней большевики. Говорит и смотрит на Лалетина. Чернобородое лицо серьезно, в глазах удовлетворенные светлячки.
Закончить она не успела. Прибежал, загребая разлычившимися лаптями пыль, парнишка в такой же, как рабочие, маслянисто-черной рубахе, мигнул Лалетину.
Василий Иванович разгладил бороду.
— Калашников-то тут. Митинг начинается. Как, пойдем? — и так же испытующе взглянул на Веру. В глазах — тревога.
Она растерла в ладонях стебелек травы...
— Я думаю, надо пойти, — голос звучит ровно. Она подготовила себя и к выступлению, и к спору.
— Война до победного конца — это высшее проявление патриотизма! — раскатывается под стеклянными сводами механического цеха голос оратора. Это тот самый, что председательствовал на социал-демократическом собрании. Голос трубный, из-под шишковатого лба глаза глядят уверенно.
— Кругло говорит, — проталкиваясь с Верой к деревянному помосту, шепчет Лалетин.
— Прибывшие в запломбированном вагоне большевики и сам Ленин подкуплены агентами Вильгельма! — летят в толпу гулкие слова.
Лалетин морщится.
Потом вдруг напускает на умное лицо простоватое любопытство:
— Я помешаю... Интересуюсь, а как это узнали?
Калашников жевнул твердыми губами, свел к переносице брови и невозмутимо бросил:
— Узнали от людей, которые это видели и доподлинно...
— Даже свидетели есть? Очень занятно, а кто такие?
Оратор кашляет в мясистый кулак. Стоящий рядом с ним сухопарый инженер в фуражке с белым верхом раздраженно щиплет нафабренный ус.
— Всегда у тебя, Лалетин, вопросы. Послушай лучше. Продолжайте, Иван Николаевич.
«Молодец, Василий Иванович, — восторгается Вера. — А здесь, оказывается, о демократии даже не слыхали. Начальник приказал слушать...»
— Американцы дают нам на продолжение войны кредиты, — довольно гудит Калашников.