Горячее сердце. Повести
Шрифт:
— Хорошо! — похвалил Андрей.
На балконе ресторана уже металась плоская длинноволосая фигура Алеева. Он бросал в зеленую толпу солдат обрызганные желчью слова о том, что «большевики получили за границей деньги на пропаганду в России пораженческих идей».
Вера морщилась. Было все то же самое...
Оглушив ее, рядом рявкнул грудастый поручик:
— Бить их н-надо!
Она приложила ладони к ушам. Спросила насмешливо поручика:
— Что с вами?
Тот тряхнул гривастой головой:
— Большевиков шугаем, барышня!
Вера
— Нам же говорят, что нас пугают, — сказала Кучкину.
Андрей свел к переносице разлетистые брови.
— Одни офицеры стараются.
Грудастый поручик недоуменно покосился на Веру: неужели большевичка?
Протолкался Степан Барышников в сдвинутой на затылок фуражке. В горячих глазах — нетерпение.
— Ну как, будешь выступать?
Кучкин, оправив гимнастерку, кивнул утвердительно.
— Помогайте! — и, двигая плечами, начал ловко пробиваться к дверям на балкон. Степан, поддерживая саблю, — за ним.
Когда горбоносый штабс-капитан, председательствовавший на митинге, объявил, пряча в монгольских усах ухмылку, что будет выступать большевик Кучкин, на выбитую сотнями тяжелых каблуков площадку опустилась тишина. Что она сулила?..
Вера схватилась за кривой ствол прижавшегося к стене живучего куста сирени, волнуясь за Андрея. У Виктора глаза смотрели настороженно.
Кучкин пригладил волосы, крутнул рукой, как бы завинчивая невидимую гайку, и, рванувшись вперед, горячо крикнул:
— Товарищи! Вы слышали здесь офицеров, которые признавались в своих чувствах к вам. Они уверяли, что борются за ваши интересы, заботятся о вашем благе. Но так ли это? Не расходятся ли их слова с делом? Давайте подумаем!.. Чем вас, товарищи солдаты, кормят? Свежим мясом или тухлой рыбой?
— Селединой тухлой, — крикнул стоявший впереди Веры круглобородый солдат с детскими голубыми глазами.
— Молодец, правильно начал, — одобрила Вера.
Виктор кивнул головой.
Голос Андрея, сначала с сипотцой, словно простуженный, вдруг взвился:
— А спросите офицеров, что они едят в своей столовой? У них всегда масло, сыр. Разве это равенство?
— Какое! Гусь свинье не товарищ, — раздалось снизу.
Штабс-капитан, топорща монгольские усы, крикнул:
— Ближе к делу!
Снизу многоголосо рявкнули солдаты:
— Пр-равильно, Кучкин!
Грудастый поручик, косясь на Веру, трубно выкрикнул:
— Демагогия! Лишить слова!
Но в толпе вспыхнул интерес к словам напористого солдата. «Свой говорит!»
— Вы слышали, — продолжал он, — как тут некоторые ругали большевиков. За что они нас ненавидят? За то, что мы, товарищи солдаты, за немедленный мир, за то, что мы за немедленную конфискацию всех помещичьих земель, за то, что мы хотим передать в руки народа фабрики и заводы. Война разорила крестьян. В деревне наши отцы, матери, жены и дети льют слезы, а на них наживаются купцы и заводчики...
— Крой, язви в самую печень! — гаркнул сосед Веры.
Она приблизилась к нему.
— Очень правильно этот товарищ говорит.
Солдат хитровато ухмыльнулся:
— А то как же? Очень даже верно.
— Значит, нравится вам большевистская линия?
Солдат потеребил круглую бороду, приметливо посмотрел на Веру.
— Мужицкая это линия.
«Себе на уме солдат, но будет нашим, — подумала о нем Вера. — Надо с ним познакомиться».
— Вам вбивали здесь в мозги, — все напористее говорил Кучкин, — что войну надо вести до победного конца. Не нужна она нам с вами! Мир нужен нам. Долой войну!
Последние слова толпа повторила гудящим эхом, сыпнули ливнем аплодисменты.
По крутой лестнице, скрипя перилами, скатились вниз офицеры, рассыпались в толпе. С разных сторон взметнулось с угрозой и возмущением:
— Долой его! Немецкий шпион! Оратор с Вшивой горки!
Грудастый поручик, побагровев, свистел в два пальца.
— Тише, ваше благородие. Не мешай говорить, — словно уговаривая, сказал спокойно круглобородый. — Как дите!
Поручик зло насупился.
Толпа зашумела. Офицеры, обжегшись, примолкли.
Председатель потеснил Кучкина квадратным плечом.
— Поступило предложение ограничить время оратора. Кто за? — и поспешно вскинул руку,
— Без ограниченьев! Просим! Пусть говорит! — закричали солдаты.
Кучкин продолжал речь.
Радость за успех, гордость за Андрея тепло разлились под сердцем. «Молодец. Умница», — подумала Вера.
Закончив, Андрей взмахнул листом бумаги. Он предлагал свою резолюцию, требующую окончания войны. Солдаты опять зааплодировали. Вера и Виктор взбежали на балкон. Хотелось поздравить Андрея. Кучкин и Степан стояли у стены. Андрей еще не успокоился. Лицо горело сухим румянцем. Степан, глубоко затягиваясь дымом папиросы, рассказывал:
— Думаю, вот-вот схватят тебя — и вниз головой с балкона...
Солдаты освистали Алеева, требовали кучкинскую резолюцию. Председатель, злея, косился на Кучкина. Подскочил и спросил ехидно:
— Быть может, уймете эту стихию?
— Товарищи, — зычно крикнул Андрей, — послушайте до конца алеевскую резолюцию, и вы увидите неприкрашенную физиономию эсеров и меньшевиков!
Алеев оскорбленно крякнул; нацепив на хрящеватый нос очки, начал читать, и опять его голос потонул в реве.
Глубокомысленно хмуря лоб, председатель крикнул, что вопрос очень серьезный и решение его следует перенести на другое собрание.
Теперь уже Кучкин оттеснил его в сторону и взял председательство в свои руки. Вера с нараставшим волнением следила за тем, как Андрей объяснял, почему штабс-капитан хотел закрыть митинг. Договорить ему не пришлось.
На соседней веранде рыкнул тромбон, ухнул барабан, и оркестр вдруг яростно ударил краковяк, заглушив голос Андрея и крики толпы. Офицеры не хотели уходить с митинга побитыми.