Горячее сердце. Повести
Шрифт:
Трубинский — человек безотказный: и в газету пишет про очистку города, и речи держит о мировой революции.
— Работа у меня на работу налезла, — жалуется он, — и очистка снега, и ямы выгребные, и пастух — все теперь моя забота.
Василий Иванович по-малярски сидит на корточках около стены, в разговор не вмешивается. Поманил пальцем Филиппа.
— Искурился я весь. Нет ли?
Филипп вытряхнул из кисета махорочную пыль, протянул щепоть Лалетину.
— Нет, последнее не беру.
Все-таки они разделили табак на две соломенно тонкие цигарки и курили до тех пор, пока не стало палить не чувствительные
— Я что тебе хочу сказать, Филипп, — остро глянув, сказал Василий Иванович. — Вот ты сегодня про Спартака рассказывал. И что пулемет бы ему сильно помог. Хорошо это у тебя получилось. И еще сказал, что Спартак бы социализм допрежь нас сделал.
— Ага, если бы ему пулемет, — убежденно сказал Филипп.
— А какой социализм-то? Не думал. Маркс говорит, что касаемо этакого социализму, так утопический был бы социализм, незаправдашний. И почему, все поясняет. Не читал ты ничего про это?
Филипп покачал головой. Хитрый Василий Иванович. Уже все его слушают, а он будто одному Филиппу толкует.
— А надо бы нам учиться, читать. Мы и хлопаемся-то зазря, не то иногда творим оттого, что не знаем, как. А не знаем, потому что не читаем. Вот сейчас пойдем Кузьму Курилова судить. За пьянство, за поборы, за разбой, за гульбу. У нас новая власть. А разбой — это никакая не власть. Власть рабочих и крестьян называется, значит, для работы, для дела должна все условия приготовить. Он же у нас бедокурит.
Извольничался он. Он и про революцию-то думает не так, как надо. Вот за это на деле-то и судить станем. У него в башке одно: бей-круши! А делать когда? Кто делать-то станет? И не один Курилов такой. Вот мил человек, каждый из вас, кто в ремнях. По ним сразу видать — комиссар. А вот ремни-то сними, так останешься ли комиссаром, а? Об этом надо подумать, останешься ли? Надо так, чтобы душа была комиссарская, а не одежда. А тут и почитывать надо, надо почитывать, мил-человек...
Солодянкин хотел сказать, что он читал. Было дело, читал. «Коллекцию господина Флауэра». Но это так. А было дело, читал даже «Капитал», да ничего не понял. Вот кабы кто пояснил... А ремни. Ремни выдали ему.
В это время застонали ступени, ввалился Антон Гырдымов со своими вспаренными от ходьбы учениками, с порога закричал:
— Ну вас тут с три лешего. Рано вы кончили.
— Рано кончили, да много успели, — откликнулся Трубинский — и чаю вон напились. С сахаром не хотели, так с солью.
Сбил Гырдымов разговор.
Партийный суд над начальником летучего отряда Кузьмой Куриловым начался речью Капустина. Хмуро сидели за столом Трубинский и Лалетин. Большевики многие прямо с работы: лица в чаду и тростяной копоти. На отдельном стуле в виду всех разместился Кузьма. Серебряные галуны пообтрепались, лицо сердитое и усталое. Он крутил в испятнанных татуировкой руках бескозырку и исподлобья поглядывал на сидящих в комнате. Сегодня Кузьма рассуждал наедине сам с собой вполне трезво и решил, что бояться надо больше других Петра Капустина. Этот молодой, жизни не знает. Он стоять станет на одном, в сочувствие не войдет. Пообтертый жизнью человек бывает куда сговорчивее: сам в грехах побывал. А этот спуску не даст.
Хорошо, что на собрание пришел Юрий Дрелевский. У него был Кузьма правой рукой. Этот своего не подведет. Повеселело на душе.
Капустин в распахнутой тужурке размахивал рукой, словно отесывал лесину.
— В Тепляху мы приезжаем — море разливанное. Пьют, гуляют. Договорились, что немедленно отправятся в Вятку. А они добрались до Черной Горы и там принялись куролесить. Какой это начальник отряда?! Да это пьяница! Он позорит нас! От него один вред. Теперь во всех окрестных селах говорят: вот какие большевики, у попов ризы себе на штаны забирают, всю самогонку выпили. — Остановился и добавил тихо: — Выгнать его из начальников отряда — и баста. Он и в Вятке только тем занимается, что ищет винные погреба да самогонщиков.
Кузьма Курилов вскинул кудлатую голову:
— Так он жа, Капустин, как на меня пошел. Ты, дескать, бандит, грязнишь идею революции. Матерь божия, а меня еще при Николашке в Ревеле, в «Толстой Маргарите» гноили.
Но Лалетин до конца не дал говорить.
— Сядь, Курилов. Кто еще по этому делу? — и остановил взгляд на Юрии Дрелевском, стоявшем в стороне с руками, положенными на эфес палаша.
— Да, да, я скажу, товарищ Лалетин, — близоруко щурясь, проговорил тот. Слова произносил он медленно, подбирал их. — Мы приехали с Кузьмой Куриловым вместе. Это храбрый человек. Матросы его любили. Он не раз выручал отряд.
Курилов распрямился, перестал крутить бескозырку. «Вот я какой! Юрий скажет, он не подведет!»
Дрелевский закинул рукой волосы, остановился, видимо, подыскивая слово.
— Но мне стыдно. Мне совестно, да, теперь мне совестно, что мы были вместе. Пьяница, анархист ты стал, Кузьма. Ты позоришь революционный Балтийский флот и судно «Океан», ты не можешь командовать отрядом, ты не можешь быть больше в партии. Ты это пойми, Кузьма. Пойми, пока не поздно.
Такого от комиссара юстиции, своего брата матроса Кузьма Курилов не ожидал. Он вскочил, сморщился и, махнув рукой, сел обратно. Что, мол, ты-то, Юрий! Ведь ты знаешь меня.
Вдруг выскочил Антон Гырдымов. Щетинистые волосы дыбком, глаза навыкате. В них неусмиримая строгость. Охрипшим от команд голосом выкрикнул:
— Я совсем не понимаю. Это мы что, Советская власть, большевики или купецкие учителки? Как их?
— Гувернантки, — сказал Трубинский.
— Во-во, эти гувернантки, — схватился Гырдымов.
«Ишь, какие слова знает», — удивился Филипп. Он не ожидал от Антона такой прыти. Осмелел как, выступает,
— Так, значит, мы эти. Да, гувернантки. Нянчимся. Вона комиссаров Временного правительства, заместо того, чтоб к стенке поставить, мы выпустили. Гуляйте, посмеивайтесь над нами.
Больно круто завернул Гырдымов. Ведь народный суд был, выборные рабочие судили и сами Чарушина освободили, потому как отгрохал в ссылке много лет. За революцию пострадал, а вреда на комиссарстве при Временном правительстве не принес. А врач Трейтер, тот в 1905 году ярым революционером был, на пожаре чуть сам не пострадал, а ребенка спас. Такого расстреливать не по справедливости. Были в Верховном совете другие, но те сумели удрать. Вот тут вина есть, не задержали. Алеев, к примеру, удрал, а у него рыльце в пушку, губернский комиссар Временного правительства Саламатов пять тысяч ведер спирта выпустил, хотел город споить, насолить большевикам. Таких надо бы к ответу. Эти на деле свою враждебность проявили.