Горячее сердце. Повести
Шрифт:
Филипп приставать с расспросами не стал. Он по лицу Петра понял, что сидеть и разговаривать некогда, натянул не успевшие просохнуть ботинки, краги, шинель.
— Я один пойду. Тебе нельзя.
Петр кивнул.
— Узнай, были ли они у Василия Ивановича и Дрелевского. Предупреди. Если арестовали их, значит, заваруха серьезная. Обязательно проберись на телеграф, и пусть при тебе же сообщат по прямому проводу в Екатеринбург, Белобородову.
Капустин набросал телеграмму для Уральского обкома, приказ телеграфистам.
— Ну, и... —
Филипп не любил задавать лишних вопросов, он нахлобучил папаху и сквозь мокрую вьюгу зашагал к Лалетину, хлюпая в снежной каше. Из-за угла скараулила его метель, сыпнула в лицо горсть снежной крупы. «Ух, погодка, чтоб ей...»
А Курилов, видать, совсем рехнулся или спутался с кем.
Днем Спартак видел Кузьму на Преображенской около дома Вершинина, где размещался клуб анархистов. Мокрый черный флаг бессильно обвис. Из окна торчит пулеметное рыло. Кузьма балагурил с гармонистом Саней Ягодой. Теперь Саня веселил анархию — мать порядка. Кузьма зачерпнул снег и, скатав комок, запустил в Филиппа.
— Богато жить зачал, не узнаешь, — и захохотал.
Филипп, изловчившись, поймал снежок, но тот разбился о руки.
— Плохо катаешь, Кузьма, — и сам слепил ком, но Курилов ускочил за двери. Снежок угодил в затылок зазевавшегося Сани Ягоды.
Может быть, Кузьма просто так заходил в анархистский клуб, а может, до чего и договорился там.
Как назло, красногвардейский отряд в отъезде. Кузьму не арестуешь, да и в губисполкоме и у начальника гарнизона он имеет хорошую закрепку. Из-за этого и велел ведь Капустин передавать тревогу в Уральский партийный обком.
Вначале Филипп пошел к Василию Ивановичу Лалетину. Он ближе других жил, и так идти было удобнее. А с Василием Ивановичем они расстались, считай, всего часа три назад, потому что ездили к Аркадию Макарову на «спичку». Тот целый праздник сладил: открывалась на фабрике бесплатная столовая для всех рабочих, а Василий Иванович хотел там сказать речь по текущему моменту перед тем, как начнется еда.
Макаров привел их к конторе. Над крыльцом алела обтянутая кумачом звезда. Сразу ясно — торжество. На фабрике Аркадий показал, как делаются спички. Сам он вырядился в белую рубаху и, чтобы воротник ее не замарать, замотался шарфом, хоть жара была в этих цехах да капало, куда попало.
— Без спичек можно вовсе погибнуть в темноте. И поскольку свет даем, решили мы назвать фабрику «Красная звезда», которая всем дорогу освещает, — говорил Макаров, обходя теплые лужи, которые образовались оттого, что дерево парили для спичек до такой поры, что оно, как капустный вилок, развертывалось по слоям.
Василий Иванович хвалил Аркадия за фабричное название, за то, что спички получаются неломкие.
Филипп был доволен, что увидел своими глазами все спичечное, хозяйство. Оказывается, не тяп-ляп и готово, а свое дело серьезное.
За одно только поругал Василий Иванович Макарова. Когда под гудок засели рабочие за столы, расхватали глиняные миски с ложками и, вся мокрая от жары и смущения, стряпуха стала разливать похлебку, вдруг что-то пыхнуло и заискрилось за окном. Все думали, что это взрыв устроила контра. А Макаров объяснил, чтоб не пугались:
— Фейерверк!
Лалетин этим фейерверком и оказался недоволен:
— Столь ты селитры зазря спалил, Макаров. Сам же говоришь, с сырьем хоть матушку-репку пой.
— Так я для торжества момента, — оправдывался тот.
Потом Василий Иванович сказал, что бесплатная столовая — это, почитай, уже как при социализме. И что такое доброе дело надо бы везде сделать, да пока сил нету. И если б Ленин узнал об этой столовой, он, может, бы похвалил и даже определенно похвалил, потому что такое-то может статься только при Советской власти.
Потом Василий Иванович передохнул, хитро поглядел на всех и спросил:
— Вот меня председателем горсовета выбрали. Как вы считаете, к чему это приравнять можно, если взять царское время?
— К губернатору, — гаркнул носатый парень.
— Ну, хватил, — оборвал его старик в холщовой рубахе. — К городскому голове, наверно.
— Да, к голове, — подтвердил Аркадий Макаров.
— Вот и я думаю, — все так же хитро глядя на недоуменные лица рабочих, сказал Василий Иванович. Филипп про себя эти разговоры не одобрил: будто похваляется. А Лалетин продолжал: — Так вот, маляр я, а приравниваюсь теперь к городскому голове. Сидят еще у нас кузнец, солдат и зольщик в горсовете, в общем, все рабочие люди. А раньше кто был в городской думе?
Посыпались фамилии. Все гильдийный народ, чистый сидел в думе.
— И вот соображайте: какая наша власть?
Потом вдруг Василий Иванович насупил брови, отставил ногу в побелевшем сапоге и стал похож на какого-то господина.
— И вот я, положим, городской голова, разговариваю с вами, с черными рабочими, кашу ем... Видано такое али нет? Как, ребята?
— Не-ет, — загудели столы.
— Городской голова с вами кашу есть сел бы? Нет, не сел бы, — заискрился вдруг Лалетин. — И говорить бы, наверно, не стал. Нет, не стал бы. Ни в жисть не стал бы. Нос отворотил бы. А я с вами каши поем.
И оглядел всех. Смотрите, мол.
Филипп уже догадывался: к чему-то опять ведет Лалетин. Хитрющий мужик. А тот уже серьезно заговорил:
— И не потому это вовсе, что я, к примеру, такой простой человек. Все дело в том, что Советская власть такая, близкая простому человеку, потому что сама из простых сколочена. И в этом ее сила. Сила, что она с народом вместе и кашу из совсемки ест за одним столом, и голодует, и бревно одно несет, если, к примеру, взять работу вашу.
И раз власть народная, своя, я думаю так: не жалко за нее и мозоль на холке набить, а если понадобится, и головушку свою сложить, потому что своего рабочего человека она не подведет.