Горячее сердце. Повести

Ситников Владимир Арсентьевич

Тут даже самые нетерпеливые оторвались от каши и ударили в ладоши. А рученьки у всех были, что дощечки. Оглушили.

Носатый парень выскочил из-за стола и потащил Василия Ивановича на скамью.

— Ешь, ешь, Лалетин. До нутра ты меня пробрал.

— А я ведь нарочно к этому разговор вел, чтоб за стол позвали, — хитрил Василий Иванович.

Аркадий ходил радостный в своей праздничной рубахе, начищенный до сияния, и без конца улыбался. Он сам помог стряпухе подтащить котел с кашей-совсемкой: больно

уж ему хотелось, чтобы столовая и Лалетину с Филиппом, и рабочим понравилась.

А как не понравиться. Столы хорошие, чашки глиняные новенькие и пища. Хлеба, правда, в столовой не давали. Где его возьмешь?

Когда шли обратно в горсовет, получилась заминка, потому что у Лалетина отпала подметка у сапога. Так отпала, будто щучий рот открылся. Насилу добрались до Филиппова подвала, до отцовских чеботарских инструментов.

Прибивая подметку, Филипп с неодобрением сказал, что стыдно председателю горсовета в таких-то сапогах ходить. Взял бы экспроприированные галоши или еще что. Своя рука.

— По ноге не могу найти, — сначала вроде в шутку ответил Лалетин, навертывая портянку, а потом долгим взглядом посмотрел на Филиппа, кашлянул: — Не так надо это, Филя, понимать. Я какой начальник-то? Сегодня заправляю, а завтра мне скажут: хватит, лучше тебя есть. Опять вагоны красить стану. А наберу сапогов себе, еще чего, уйду — и будут про меня толковать: вот был Лалетин — дурак дураком и еще хапуга, себе все тянул. Есть предмет подороже обуток — совесть пролетарская! — и, надев излаженный сапог, ногой притопнул, подмигнул Филиппу. — Как ты-то думаешь?

— Ну, одни-то сапоги можно.

— Нет, я поостерегусь, — серьезно сказал Лалетин.

* * *

В доме на Спенчинской, где, как и в старое время, жил Лалетин, было темно. Филипп перешагнул в забитый снегом палисадник и поскреб пальцем в раму. Мелькнул кто-то в белом, прошлепали босые ноги в сенях, испуганный женский голос зашептал:

— Кто тамотка?

— Это я, Солодянкин, Екатерина Николаевна, — ответил Филипп. — Василия Иваныча бы. Дело неотложное, — и замер, что ответит: дома хозяин или поздно уже явился Филипп.

— Только-только уснул. Заходи, Филиппушко, — подняв крюк, сказала Екатерина Николаевна и убежала в комнату. Косник на голове был жиденький, сама она худая, ключицы выпирают. Знал Филипп: все заботы по дому, детишки — на ней. Василию Иванычу недосуг. Горсоветом да уездом заправлять дело не шуточное.

В тесной комнате широко угнездилась русская печь, ребятишки спали прямо на полу, и Василий Иванович, в исподнем, с бородой напоминавший святого угодника, осторожно, чтобы не задеть их, вышагнул к Филиппу.

Екатерина Николаевна еще добродушно удивлялась тому, каким огромным дядькой стал Филипп, а хозяин уже сообразил, что произошло неладное, заведя в куток, вопросительно взглянул в лицо Спартака.

Выходили они вместе. Лалетин отправился ночевать к кому-то из друзей, поближе к железнодорожным мастерским.

Филипп двинулся дальше. Когда выходил на Раздерихинскую, от Пупыревки послышались голоса. Кто-то крыл матом. Филипп шел, лепясь к стене, а тут вовсе замер в нише тюремных ворот. Вьюга улеглась, и от свежего снега улица посветлела.

Судя по винтовочным стволам, которые тычками торчали на фоне неба, шло человек восемь. Пронесло. Он подумал, что Курилов успел взять Дрелевского. К Спасской, где жил Юрий Антонович, почти бежал, забыв, что его может задержать куриловская братва. Он опомнился у театра: главное, передать телеграмму. Надо быть осторожнее, иначе можно все испортить.

Совсем еще молодая, недавно приехавшая не то из Питера, не то из Пскова жена Юрия Дрелевского Зигда, всхлипывая, сказала через дверь:

— Я очен, очен боюс, товарищ. Юрия нет. Он не дома. Уехал.

Прижавшись плотно к двери, Солодянкин выпытывал через щель, был ли Курилов. Вроде не был. «Ну и хорошо. Видно, хватило у Кузьмы совести не арестовывать своего командира отряда».

Юрия Дрелевского хвалили: много работает, судебное дело наладил, а он во время дежурства в горсовете, сидя около малиновой от жара чугунки, раздумчиво говорил Спартаку с какой-то торжественностью в голосе:

— Ты знаешь, Филипп, я бы лучше ушел против Дутова воевать. Там, мне кажется, легче. Там все знаешь: стреляй. А здесь я не знаю ничего. Юридическое дело. Да что это такое? Я и не знал совсем, что такое юриспруденция.

На телеграфе, едва уговорив постового матроса пропустить его, Спартак ворвался в спокойный, потрескивающий аппаратами зал. Тоже ведь здесь Дрелевский дело улаживал, когда телеграфные служащие забастовали. И хорошо, быстро уладил.

Телеграфная барышня, не выказав никакого беспокойства, отстукала что-то в Екатеринбург. Что, Филипп не знал: одни точки-черточки. Но, видимо, отстукала верно.

С облегчением уже пошел он к Лизе. Теперь, если и напорется на Курилова, — не страшно, все, что требовалось, сделано.

Лиза, видимо, не спала. Вышла в накинутой на плечи шали, смятенным взглядом окинула лицо Филиппа.

— Что с ним? Где он?

— Да все хорошо. Попить дай-ка мне, — сказал Спартак. Ждал, когда воды подаст, и рассматривал Лизу: судя по виду, жива-здорова. И он тоже жив-здоров. Но от женщины разве такими словами отвяжешься? Пришлось говорить, где он да когда пришел, да спит он теперь или нет, — только потом воды дала.

— Вот о тебе справиться велел. Курилов не был ли?

— Кузьма меня помнить будет. Я ему чуть глаза не выдрала, — зло сказала Лиза.