Госпиталь. Per Aspera
Шрифт:
Кстати, символическая батарейка в верхнем левом углу экрана пуста, а зарядного устройства у меня нет. Я уже искал, не нашел, да как-то позабыл об этом, за ненадобностью. Удивительно, что телефон так долго продержался. Может, тут ему не требуется заряжаться?
Как бы реагируя на мои рассуждения, экран мобильного гаснет, динамик издает короткий предсмертный писк. Пытаюсь его реанимировать, толком не представляя, зачем. Умирающий…
Засыпающий, блин…
…Samsung разражается посланием: «Батарея разряжена. Зарядите». Это
Опускаю его в карман, кончина электронного товарища вызывает воспоминание о тамагочи, обитатель которого был угроблен мной в детстве. Я ухаживал за ним пару недель, не мог налюбоваться, после того, как мне его подарили, а потом потерял в квартире и долго, но безуспешно искал. А затем, наверное, просто забыл о нем, бедолаге. Чуть позже я услышал его жалобный писк из-под тяжеленного книжного шкафа. Это было утром, я опаздывал на школьный экзамен. Я слышал, как он кричит, взывая о помощи, но, ничего не мог с этим поделать. Когда я вернулся домой — бедняга уже испустил дух. Вечером, с маминой помощью, мы извлекли его из ловушки, и я пролил над ним ведро слез. Это было ужасно… Даже мама уронила несколько слезинок над этой игрушкой.
Мама…
Я пытаюсь вспомнить ее лицо, и, кажется, угадываю кое-какие черты. У нее изумрудные глаза и светлые волосы с рыжинкой, и еще — она очень добрая.
Ко мне. Все мамы такие. Ну, или почти все.
VII. Погибший мотоциклист
Сижу на койке, прислушиваясь к тишине. Час действительно тихий. Слов нет.
Даже слишком…
Не успеваю додумать эту мысль, как из-за двери доносятся голоса медсестер. Они громко перекрикиваются между собой, видимо из разных концов коридора. Коридор длинный и им приходится почти что надрываться.
Это даже не стерео. Это гребаный dolby surround какой-то.
— Люба?! — между тем, летит из-за двери, — ты в двадцать четвертой была?!
— А шо там?!
— Да нада одеяла забрать, а она закрытая! Слышь, кинь мне ключи!
— Щас, Мань, погоди!
В общем, они действительно перекликаются, как двое обитателей соседних островов архипелага. Если только это не галлюцинация. Через мгновение слышится металлический перезвон, с которым тяжелая связка скользит по мраморным плитам коридора. Дверь приоткрыта, приподнявшись на локте, вижу стальной дребезжащий комок, мелькнувший в проеме.
Хм… движение…
Если это галлюцинация, то весьма убедительная, а вид пролетающих ключей органично дополняет звуковое сопровождение.
Порывисто поднявшись, выглядываю в коридор. Там никого нет, медсестры пропали так же неожиданно, как появились. Успеваю заметить, как связка бьется о стену в конце коридора, рикошетит о нее и, исчерпав кинетическую энергию, замирает на мраморном полу. Поднять ее некому. Если не считать меня.
Ну, что ж, я тут последний киногерой, так? Джек Слейтер местного разлива…
Не торопясь, подхожу к ключам, оглядываюсь по сторонам как мелкий воришка, намеревающийся поднять оброненный кем-то на улице бумажник, и лишь затем протягиваю за
— Ничего-ничего, сейчас найдем… — обнадеживаю пустой коридор с видом незадачливого экскурсовода, заблудившегося вместе с группой туристов в катакомбах. Впрочем, у меня теплится надежда на успех, как-никак, номер палаты отвечает количеству прожитых мной полных лет, а Госпиталь приучил меня особенно пристально присматриваться к совпадениям.
Невольно улыбаюсь этой мысли.
Иду по коридору, поглядывая по сторонам. На этот раз мне везет, спустя всего пару минут вижу число «24». При виде его положительный настрой мигом улетучивается, уступая уже привычному мне напряженному предвкушению чего-то плохого. Потому что на двери, у которой я остановился, нет таблички привычного образца, обе цифры, «двойка» с «четверкой» будто выжжены на полотне, и выглядят откровенно жутко.
Ладно, старик. Надо бы уже привыкнуть, что весь Госпиталь — не курорт.
Потоптавшись в нерешительности, дергаю ручку. Заперто.
Как сестра Маня и говорила.
Вставляю в замочную скважину первый попавшийся ключ. Он сразу находит свое место, легкое усилие, и механизм также легко проворачивается, извлекая стальной язычок из паза. Дверь отперта.
Толкаю ее, переступаю порог. В помещении почти нет света, если не считать изредка помигивающей флуоресцентной лампы. Она не так светит, как действует на нервы, приспособление для изощренной пытки.
Сначала мне кажется, будто все стены здесь глухие, как часто бывает со служебными помещениями. Присмотревшись, понимаю, что ошибся. Окна есть, просто за ними — ночь. Вот и все.
Да уж… точно, — всего-то…
Как такое может быть, стараюсь не думать, ночь, и ладно.
Глаза постепенно привыкают к темноте, ежесекундно разрываемой болезненным морганием неисправной лампы. Теперь я могу оценить размеры помещения. Оно не больше кельи в монастыре. У дальней стены — койка, на ней лежит человек, с головой укрытый простыней.
Чуть дальше за ним, целая груда всевозможных приборов, пожалуй, медицинского предназначения. Кажется, они не работают. Вижу какие-то датчики, стрелки которых лежат на нуле, круглые советские лампочки, вмонтированные в панели, не горят. Прибор, напоминающий самописец, застыл неподвижно, его иголка показывает абсолютный штиль. Похоже, аппаратура мертва, как и человек, распростертый на койке. Я вижу — один его силуэт, очерченный грубой хлопчатобумажной материей. Над телом возвышается тренога с капельницей, унылая, словно боевая машина марсиан на последних страницах фантастического романа Уэллса. Того самого, что очутился со мной в больнице. Бутылка наполовину заполнена каким-то раствором, его поверхность застыла как лед. Никаких пузырьков, размеренно всплывающих со дна по мере поступления лекарства в кровеносную систему. Его грудь не двигается, он не дышит.