Господи, подари нам завтра!
Шрифт:
– Мне жаль вашу дивчинку, она попала под влияние чуждой нам идеологии. – Галина Карповна говорила чисто по-русски и только раз ввернула украинское словечко «дивчинка», словно в память о тех вечерах, когда распивала с моей сестрой чаи и готовилась к концертам. Я смотрела на них через крохотное запыленное, затянутое паутиной окошко заброшенной кладовки. Ноги мои балансировали на каком-то шатком ящике.
– Ну что там? – шипела снизу сестра.
Тетка молчала, словно онемев, и лишь когда Галина Карповна решительно взялась за ручку двери, она кинулась
– У них отец капитан, он член партии, – словно в лихорадке бормотала тетка, – их дедушка прошел всю войну, он имеет ранения.
– Тем хуже, – сухо отрезала Галина Карповна.
– Прошу вас, – тетка схватила ее руку и прижала к своей тощей груди, – прошу, ради их покойной матери. Не делайте этого. Это может навредить моему брату.
Галина Карповна, словно обжегшись о грудь тетки, поспешно отдернула свою руку.
– Прекратите, – сурово оборвала она теткин лепет.
Уже на пороге, не глядя тетке в глаза, пробормотала скороговоркой:
– Не думайте, что мне легко. Наверняка тоже будут неприятности.
Той ночью тетка долго не ложилась спать. Лампа-грибок бросала не ее веснушчатые руки тусклый конус света. Мы притворно ровно дышали, внимательно глядя из-под неплотно прикрытых век.
Ранним утром нас разбудил дед.
– Что у вас случилось? – тотчас накинулся он на тетку.
Она, как всегда, начала оправдываться, отступать перед его натиском.
– Не ври! Я опасность за версту чую! – выкрикнул дед.
Он стукнул кулаком по столу, и на его груди, обтянутой старой выцветшей гимнастеркой, тихо звякнули медали.
Глядя на эту гимнастерку и медали, я поняла, что дела наши совсем плохи. Дед надевал их при мне только один раз, когда хотели прикрыть их мастерскую.
– Мы – инвалиды, – он наступал на воображаемого врага, размахивая культей левой руки, – мы что, не имеем права на свой кусок хлеба? Мы что, должны перебиваться на их жалкую пенсию?
– Ну, ну, – угрюмо хмыкала Ривка, – они тебя пожалеют. Жди!
– Увидишь! – угрожающе кричал дед, бегая из угла в угол.
Он и сейчас нервно кружил по комнате, натыкаясь на стол, стулья и яростно шипя на тетку. Неожиданно подскочил к окну и, кивнув на палисадник Галины Карповны, деловито спросил:
– У этой цацы есть хахаль?
– Папа, что ты говоришь? Зачем тебе это? – вспыхнула девичьим румянцем тетка.
– Зачем? – вспылил опять дед. – А затем, чтобы знать, чем заткнуть ей глотку. Есть хахаль, значит, нужны брюки. Нет хахаля, значит, ей самой нужен отрез шевиота на костюм или сукно на пальто, или что-то другое, холера ее побери.
– Ты сошел с ума, папа! Ты сумасшедший! Не смей ходить к ней!
Не смей! Мне стыдно будет человеку в глаза смотреть! – Тетка молитвенно сложила на груди руки.
– Стыдно? – взмыл дед. Стыдно ей! А то, что девочки у тебя растут, как беспризорные лопухи под забором, это тебе не стыдно, да?
Не думай, люди мне рассказали всё про этот концерт.
Он решительно хлопнул дверью, спустился во двор
– Это не женщина. Это броненосец «Потемкин», – дед задохнулся от злобы.— Слышь, приходи на Тираспольскую, – шепнул он, наклонившись ко мне.
И пошел, размахивая полупустым рукавом, и не подозревая, что истинная опасность впереди.
Была пора, когда весна, казалось, уже собралась с силами, когда в полдень южное солнце припекало вовсю, а глянцевитые, отливающие коричневым лаком почки каштана напряглись в последнем усилии. Казалось, день, два – и выстрелят в небо нежными зелеными листьями.
Тогда мир увидит, что вынашивал этот ствол, покрытый шершавой корой, с продольными глубокими трещинами. Но случилось – пал снег.
Заметалась по улицам мокрая снежная завируха. И почерневшие от мороза почки скукожились и опали. Конечно, я знала, пройдет время, будут другие весны и другие почки. Но те погибли, так и не успев распуститься. Что могло уберечь их? Скажите, что?
После выборов наш двор на Ришельевской закипел, словно адский котел.
– Ну, что допелись? – в сердцах набрасывалась Сойфертиха на и без того напуганную тетку. – Нам это нужно было? Мало было старых цорэс, так тут новые подкатили. Я знала, эти танцы-шманцы до добра не доведут. И своему сыночку, этому байбаку, всегда говорю: «Хочешь себе играть – играй. Но только знай где. На свадьбе, например, на вечеринке какой, на похоронах, наконец, не про нас будь сказано. Хоть какую копейку в дом принесешь».
Тетка при этих разговорах начинала тихо шмыгать носом. И тогда Сойфертиха ей кричала:
– Что вы теперь плачете? Вы что, папу похоронили, не дай Б-г?
Нет! Жив-здоров и даже не хвор выпить. Недавно проезжали по Тираспольской, смотрю стоит в очереди с бидончиком около бочки с пивом. А дети, есть дети. Ну, спели они песенку, три черта им под дых. Так они же ничего не понимают. Что слышат, то поют.
Она на минуту замолкала, словно обдумывая сказанное, и, с оглядкой, шепотом советовала:
– Почему вам не отвезти девочек на село? Уехали – и концы в воду. Пусть их ищут как ветер в поле. Скажите: «Отправила до отца.
На службу». То, се – время пройдет. Все забудется, уляжется.
Тетка, закусив губу и едва сдерживая слезы, отрицательно качала головой.
– Ну,ну. Вам видней, – отступалась Сойфертиха, бросая жалостливые взгляды на тетку. – Мученица. Святой человек, такая обуза на вашу бедную голову.
Теперь тетка пробегала по двору, не поднимая глаз. Кивала соседям и стремглав кидалась в спасительный полумрак парадного, насквозь пропахшего кошачьим выгулом. Она взбегала по лестнице, лихорадочно щелкала ключом в замочной скважине и лишь в душной темноте крохотного коридорчика с облегчением вздыхала.