Господи, подари нам завтра!
Шрифт:
Я ненавидела всех евреев мира. Я ненавидела себя.
Тетку выводили к нам в больничный сад в линялом заношенном байковом халате, подвязанном вместо пояса куском грязного бинта. Она шла, вперив взгляд прямо перед собой.
– Стой, – командовал санитар и дергал ее за халат.
Тетя останавливалась, точно вкопанная, держа руки по швам.
Никого из нас она не узнавала. Да и на себя, прежнюю, была не похожа. Без рыжей пристежной косы, коротко, по-мужски, подстриженная, с внезапно
Казалось, болезнь напрочь стерла ту разницу в летах и обличье, что была между ними.
– Маня, Манялэ, – тоскливо дребезжащим голосом окликал ее дед, – смотри, к тебе дети пришли. Смотри, что мы тебе принесли!
Взгляд тетки равнодушно скользил по кулькам и коробкам, которые вытаскивал из корзины дед, по нашим застывшим испуганным лицам, по голубым садовым скамейкам, по низкому зеленому кустарнику. Иногда она пугливо озиралась и выкрикивала какимто диким, пронзительно диким голосом:
– Их бин юде (я еврейка), – приседала, обхватив голову руками и пряча ее в колени.
Сколько я помню, она так ни разу нас и не признала. И лишь однажды, внезапно просветлев, пошла навстречу сестре быстрым скользящим шагом, выкрикивая на ходу:
– Момэлэ! Момэлэ! Их гей цу дир (мамочка, я иду к тебе).
Подойдя совсем близко, воровски оглянулась на санитара и вытащила из рукава кусочек черствого заплесневелого хлеба:
– Эссен (ешь)!! – еле слышно прошелестела она и сунула его сестре.
Та в испуге отпрянула.
– Нэмен (возьми)! – дед ткнул сестру в спину кулаком, – немэн, – со слезами в голосе повторил он.
Болезнь тети изменила деда до неузнаваемости. И без того маленький ростом, он еще больше съежился. Казалось, усох от горя.
Он больше не пел, не балагурил. Он работал. Теперь в мастерской спозаранку и до позднего вечера лязгали ножницы и стучала швейная машинка. Случалось, дед работал по ночам.
– Дорвался? – сурово попрекал его утром напарник Егор, едва переступая порог мастерской.
Дед упорно отмалчивался. И тогда Егор, стуча костылем о пол, взрывался в крике:
– Шо ты делаешь, Лазарь? Ты хочешь сойти в могилу раньше времени? Ты что, не живой человек? Попомни мое слово – ты убьешь себя. Рива, скажи ты ему что-нибудь!
Рива, опершись спиной о косяк двери, угрюмо молчала.
Через год пророчество Егора сбылось. Он шел рядом с Ривой, скрипя протезами, грузно налегая всем телом на костыли, скользившие по кладбищенской вязкой грязи.
– Будем заказывать кадиш? – высокий худой старик в длиннополом пальто тронул его за рукав.
Егор беспомощно оглянулся на Риву. Не поднимая глаз, она покорно
– Кто из родных жив? – спросил вдруг старик обычным голосом, круто оборвав молитву, и наклонился к Риве.
– А зун, а тохтер, эйниклэх (сын, дочь, внуки).
Шепотом начала перечислять она. Внезапно запнулась и еле слышно добавила:
– Еще назовите Риву.
– Вос фар а Ривэ (что за Рива)? – переспросил старик, – жена, дочь? – он терпеливо ждал ответа.
– Это я, – прошептала Рива и растерянно умолкла.
И тогда глаза старика блеснули любопытством:
– Кем вы приходитесь покойному? Жена, сестра?
Рива беспомощно оглянулась на нас:
– Его жена погибла в гетто.
– Их фарштэйн, их фарштэйн (понимаю), – кивнул старик. И резко вскрикнул, – Йо, йо! Бэйт Исраэл!
Две полутемные комнатушки, швейную машинку, стол, стулья и ножницы – все, кроме старой кушетки, на которой спал дед Лазарь, обещала оставить Рива после своей смерти напарнику Егору. Взамен он должен был поставить на могилу деда мраморную плиту.
– Не бойся, – обнадеживала его Рива, – я долго на этом свете не заживусь.
Она отгородила себе угол складной ширмой и приготовилась умирать. Одно ее тревожило – это мы.
– За старшую я спокойна, – делилась Рива с напарником своими невеселыми думами, – пока эта девочка повернется, пока сообразит, что к чему, – глядишь, все само собой уже утряхнулось. Но младшая, – тут она сокрушенно качала головой и тяжело вздыхала, – младшая – это огонь.
Мы по-прежнему жили на Тираспольской, вместе с Ривой. В квартиру на Ришельевской наведывались редко и только по необходимости. В этой комнате с высоким потолком, где по углам виднелись куски чудом уцелевшей лепнины, нам все напоминало прежнюю жизнь с теткой. Казалось, из каждого угла веет ее болезнью и несчастьем.
Весной Егор обещание свое сдержал. Белоснежная мраморная плита легла на могилу деда. На ней было выбито: «Здесь покоятся Элизер Коган и жена его Рейзе-Песя».
– Семья есть семья, – строго ответила Рива на мой недоумевающий взгляд.
А через полгода на этой же плите добавилась еще одна строчка – «и их дочь Менуха».
Теперь, когда не стало тети, Рива, захватив нас, кушетку и ширму, переехала на Ришельевскую,12.
Как прежде, при жизни деда, день ее начинался рано и бурно.