Господин канонир
Шрифт:
— Поднять грот-брамсель! Живее на брашпиле! Команда, встать на гитовы! Курс норд-норд-норд!
— Сменил пластинку, — пробормотал Габерон, вытирая ледяной пот с шеи и пытаясь непринужденно улыбнуться, — Ну командуй, командуй, жестяная голова, недолго тебе осталось…
И голем командовал. Маршируя по мидль-деку как заправский адмирал, он то и дело останавливался, чтоб выплюнуть новую порцию команд вперемешку с ругательствами:
— Эй, на гитовах! Закрепить парус! Швелитесь быстрее, рыбье отродье! Сейчас получим полную задницу картечи! Почему болтаются кливера! Держать контра-брасы[6]! Всех комендоров на гандек! Запорю насмерть! Тридцать три протухших селедки!
Несмотря на то,
Он ощущал, как с каждым пройденным футом Марево все плотнее сплетает вокруг него свою сеть. Оно перестало терзать его тело, словно ему наскучила эта примитивная забава. Теперь оно взялось за то, вкуснее чего для него не существовало во всем мире — за человеческие мысли и чувства. Оно смаковало их, сладострастно и томно, как падальщик смакует новую добычу, не спеша вонзить в нее все свои зубы. Оно куталось в них, как в изысканные одежды. Оно медленно отравляло их, превращая в комок бесформенных страхов и ложных воспоминаний.
Первым пришел голод, необъяснимый и столь сильный, что Габерон едва не взвыл. Он обнаружил, что не просто голоден, он голоден так, как еще никогда не бывал. Чувство голода оглушило его, наполнив все тело тяжелой липкой слабостью. Желудок превратился в урчащую клокочущую бездну, язык пересох, зубы стали мелко стучать друг о друга. Еда. Это все, о чем он мог сейчас думать.
«Это все иллюзия, — пытался думать он, — Фальшивка, которую подсовывает тебе Марево. Морок, обман, фальшь. Оно подбрасывает тебе в голову всякую дрянь и наслаждается, наблюдая за тем, как ты страдаешь. Ты не так уж и голоден. Вспомни. Ты сидишь здесь едва ли пять часов. Ты просто не мог проголодаться так сильно…»
Но все это было бесполезно против Марева. Даже понимая природу овладевшего им голода, Габерон никак не мог от него избавиться, более того, с течением времени голод все усиливался, настолько, что он готов был заорать во всю глотку. Он не ел месяцы, годы. Его внутренности ссохлись, кровь испарилась, тело превратилось в руины. Ему нужна была еда, чтоб выжить.
Он вспомнил волшебный запах вафель на камбузе «Воблы». Он вспомнил те восхитительные блюда, которые ему когда-либо довелось пробовать. Все они проплыли перед его мысленным взором, как корабли-призраки в густом алом тумане: запеченный в тыквенном соусе картофель, чесночный хлеб с куском холодной говядины, котлеты из хека, душистый стейк тунца с ананасовой подливкой, жаренная с трюфелями форель, вся в лохмотьях золотой кожицы, истекающий сладким жиром запеченный минтай, румяная сырная запеканка с блестящими боками…
Очнулся он только тогда, когда обнаружил, что жадно грызет собственный ремень. Тренч тряс его за плечо и что-то говорил. Габерон едва разжал сведенные судорогой челюсти. Вкус во рту стоял отвратительный, но, кажется, съесть он ничего не успел. Вымученно улыбнувшись, Габерон попытался обратить все свои чувства в слух. И услышал, как в нескольких футах от него голем воркует своим бесчувственным металлическим голосом:
— Здесь мы посадим туберозу, у нее прелестные бледные бутончики… Но сможет ли она ужиться с фиалками? Ох, как бы не посадить их на одной грядке… Нет, туберозу мы посадим на восточной клумбе, она отлично оживит фасад, а фиалки лучше отнести к гербере, вместе они отлично поладят… Бедные мои ирисы! Неужели эти лентяи вас совсем не поливают? Ничего, держитесь, не роняйте лепестков. А здесь я, пожалуй, разобью молочай и пионы, они
— Давно он переквалифицировался в садовники? — осведомился он у Тренча, с трудом ворочая языком.
— Минут десять назад, — бортинженера била крупная дрожь, он старался не подниматься на ноги, — Так и должно быть?
— Да. Это значит, процесс разложения магических связей идет полным ходом. Он теряет связь с реальностью. Куски жизней, которыми он никогда не жил. Думаю, ему осталось немного.
Но голем не желал выходить из строя. Он неустанно маршировал по палубе, делая короткие остановки и разговаривая сам с собой. Габерону показалось, что в нем убавилось прыти — шаги стали не такими энергичными, к ним прибавились странные маневры, во время которых стальная махина крутилась на месте или путала направления. Марево подтачивало ее силы, может быть, даже быстрее, чем силы запертых на нижней палубе людей. Но все равно она делала это недостаточно быстро.
На смену стихшему голоду пришла смертельная усталость, тяжелая и изматывающая. Подобной усталости Габерон не знал даже в юности, когда приходилось по двадцать часов работать на палубе или шнырять по рангоуту. Бывали дни, когда он не мог разогнуться, так трещала спина, или взять в руки ложку — ныли кровоточащие мозоли. Бывало и так, что приходилось отстоять две вахты подряд — и тогда он превращался в бездумное и безвольное существо, не более разумное, чем мешок муки. Но Марево знало еще одну грань усталости, невозможную и непредставимую в человеческом мире.
На грудь взгромоздилась заполненная камнями бочка, фунтов пятьсот, не меньше. Кости скрипели друг о друга при малейшем движении. Попытка шевельнуть головой была похожа на смертельную пытку, а глаза, казалось, скрипели в глазницах всякий раз, когда требовалось перевести взгляд. Он не просто устал, он был измотан до такой степени, что сам себе казался куском ветхого каната, завитого хитрыми матросскими узлами. Сердце тяжело колотилось в груди, гоняя ставшую сверхтяжелой и густой, как патока, кровь. Легкие натужно ворочались в груди, втягивая в себя крошечные порции воздуха. Убийственная усталость — вот как это называется.
Еще одним испытанием были урожденные обитатели Марева, спешащие оглядеть свои новые покои на правах новых хозяев. Они забирались вниз поодиночке и небольшими стайками, и некоторые из них выглядели так отвратно, что Габерон предпочел бы считать их очередными галлюцинациями. Вытянутое тело малоглазого макрусуса походило на чью-то оторванную голову с раззявленной широкой пастью, от его задумчивого скользкого взгляда невольно хотелось вжаться в металлический борт всем телом. Юркие патагонские клыкачи забрались сразу целой стаей и теперь деловито обследовали дно, не обращая ни малейшего внимания на сжавшихся людей. С их точки зрения, пожалуй, люди были малоинтересным предметом для изучения — всего лишь хрупкие организмы, чья жизнь исчисляется считанными часами… В самых темных углах беспокойно шевелились в поисках добычи мешкороты — бесформенные кожистые бурдюки с узкими щупальцевидными хвостами.
Любое существо, здесь, в глубине Марева, казалось пришельцем из тех темных отсеков разума, где размещаются самые страшные кошмары. И чем ниже они опускались, тем меньше они делались похожими на привычных рыб и моллюсков, теряя привычные очертания, обрастая отвратительными конечностями, щеря в презрительных улыбках полупрозрачные зубы…
Словно насмехаясь над ним и его беспомощностью, голем грохотал на мидль-деке:
— Миссис Ферлингейл, как ваша экономка я просто вынуждена сообщить о том, что маленький палисадник позади дома окончательно пришел в запустение. Возможно, нам стоит приложить силы, чтоб привести его в надлежащий вид…