Господин штабс-капитан
Шрифт:
Чехи пока не появились. Я посмотрел на часы. Странно, скоро стемнеет, а наступления пока не началось. Неужели они решили атаковать ночью? Что ж нам будет легче. В свете луны противник будет хорошо виден, тем временем наши позиции растворяться в ночной тьме и только огонь пулеметов выдаст наши позиции.
Я проверил барабан своего револьвера и, засунув руку в шинель, пересчитал патроны. Не густо. И, думаю, у всех нас патроны были на счету. Сколько выстоим? Господи, помилуй, господи, помилуй…
Рядом появился Минский. Он словно джин из бутылки возник из неоткуда. Башлык он оставил в блиндаже и, видимо, жалел об этом, так как пытался все время прятать голую шею в поднятом вороте шинели. В руке он сжимал свой револьвер.
– Идут, Станислав Максимович! Идут!
– Где? – я не видел чехов.
– Вон! Смотрите, немного справа, там, где деревья! – рукой с наганом показал мне подпоручик на появившуюся
– Минский, идите к «шварцлозе». Пусть ближе подпустят и только шагов за двести открывают стрельбу!
– Есть! – подпоручик растворился.
Я бросился к «максиму». Он располагался в расположении взвода Хитрова, которым временно командовал фельдфебель Марков.
– Марков!
– Слушаю, Ваше благородие! – отозвался унтер.
– Открывать огонь из пулемета только если на вас пойдут чехи и то, только тогда, когда до них будет шагов двести! Не открывать своего местоположения зазря!
– Слушаюсь, - Марков, скрючившись, так, чтоб не стать мишенью чехов, подошел к пулеметчику. – Ты слышал приказ Его благородия?
– Точно так! – подтвердил солдат, полулежавший за щитом пулемета и внимательно вглядывающийся в сереющее поле через его щель.
Я не успел вернуться на свое место, как «шварцлозе» открыл огонь. Тра-та-татата-та раздался его сухой и очень убедительный голос. Вторя ему, защелкали сломанными сухими ветками винтовки солдат. Щелк, щелк, щелк. Сквозь поднявшийся шум репетиции несыгранного оркестра я несколько раз различил выстрелы револьвера Минского. Далеко! Зачем тратит патроны?! Значит, чехи были совсем рядом. Минут через пять заголосил и «максимка». И уже слева от меня марковцы вступили в общий оркестр со своими трехлинейками. То справа, то слева стали свистеть пули. Я залег за наскоро созданный нашими солдатами убогий бруствер и внимательно следил за ходом боя. Цепи противника залегли. Как только чешские офицеры поднимали солдат в атаку, наши пулеметы укладывали их обратно на холодную землю. Чехи бросили три гранаты, в надежде заглушить «максим» и «шварцлозе», однако им этого осуществить не удалось, слишком далеко, но они все одно вновь ринулись в атаку. В итоге их первое наступление захлебнулось. Они стали отползать, и пробная недолгая атака была нами легко и без потерь отбита. Мы удержали позиции, а противник уяснил, что у нас имеется два пулемета и выбить нас из захваченных окопов будет сложновато.
Чехи дали нам передохнуть и через полчаса началась вторая атака, которой предшествовали с десяток артиллерийских снарядов, кстати, упавших точно рядом с окопами. Облака едкого дыма, огня и комков земли поднимались над нами и потом долго опускались обратно, погружая все живое в пыль. Застрочил «максим». «Шварцлозе» долго молчал, но, наконец, через пару минут стал яростно вторить ему. Их дуэт поддерживал хор винтовок Мосина. Цепь чехов редела, но неминуемо приближалась к окопам. Я попытался пересчитать количество наступающих, результат меня не обрадовал. Преимущество оказалось на стороне чехов – десять к одному. Если они дойдут до окопов, то нам несдобровать! Черт! Что делать?! Погибать или спасать оставшихся?! Что делать? Расстояние сокращается! Сто шагов! Что делать?! Замолчал «максим». Восемьдесят шагов. «Максим» снова в бою. Цепи легли. Вижу, что пользуясь передышкой «шварцлозе» перезаряжается. Чехи встали. «Тра-та-та ло-жи-тесь-тесь-тесь» - кричат пулеметы чехам и те послушно прикладываются к земле. Но вновь они встают и сокращают расстояние между нами. Семьдесят метров! Мой наган пока бесполезен. Противник вновь ложится. Тишина. Наш оркестр молчит. Только свинец разрезает воздух над нашими головами. Я вижу, что противник приближается к нам ползком. Но их унтеры поднимают и гонят на нас. Целюсь из нагана в офицера. Кх…кх. Он падает. Попал! Пятьдесят шагов! И, вдруг слышу сзади себя то, что всегда вселяет в душу русского солдата радость долгожданной, но сбывшейся надежды, отвагу и храбрость. «Уррра»! – звучит сзади нас старинный клич русского воинства, поддержанный доброй сотней голосов. Он страшно рвется наружу и разносится над полем брани заранее известным результатом. Оглядываясь назад, я вижу стремительно приближающееся, такое долгожданное и такое обожаемое в ту самую, нужную минуту подкрепление. Серые шинели, родные фуражки, штыки наперевес, - они приближаются к нам и своим примером заставляют нас подняться во весь могучий богатырский рост. Я поднимаюсь над землей и начинаю вылезать из окопа. Моя жидкая рота вторит мне и делает тоже самое. Мы орем, как обезумившие гориллы и несемся на чехов. Справа от меня бежит унтер из прибывшего подкрепления. Я его знаю. Он из роты Петровского. Мы бежим, орем и воинственный вид соседа заставляет бежать еще быстрее.
Но внезапно мою левую руку пронзает толстая раскаленная игла. Боль нестерпимая. Рука немеет. Я останавливаюсь и хватаюсь за раненную руку. Пятно крови быстро расползается по шинели и начинает капать на землю. Унтер, не останавливаясь, убегает вперед. Меня все обгоняют, солдаты, унтеры, они бегут в едином порыве вперед на врага, который, уже не ложась, пятится назад, отступает отстреливаясь. Кто-то догоняет меня и валит с ног. Я падаю на живот и не могу подняться.
– Лежи! Я сейчас тебя перебинтую!
«Боже! Какой знакомый голос! Неужели это Маша! Как она здесь оказалась! Что она тут делает! Она должна быть в госпитале, а не на передовой!» - со скоростью чешской пули проносится у меня в голове.
– Что ты тут делаешь! – кричу я ей в лицо, пытаясь перекричать шум боя.
– Помогаю раненным! – кричит она мне в ответ.
– Почему ты не в госпитале?!
– Потому, что я попросилась на передовую, туда, где ты, - уже не кричит, а громко говорит Маша. Шум боя убегает вперед.
– Маша! – я сначала продолжаю кричать, но видя, что это уже не к чему, перехожу с крика на спокойный голос. – Здесь опасно. Здесь не место для молодой девушки. Здесь грязь и смерть…
– Грязь и смерть и там тоже, - она неопределенно махнула куда-то рукой, имея в виду тыл и госпиталь. – Разницы никакой. Везде смерть. Будь она проклята эта война.
Она достала из сумки бинт и ножницы. Разрезав рукав шинели, а затем гимнастерку, осмотрела залитую кровью руку.
– Пуля прошла навылет. Я наложу повязку и отправлю тебя в тыл.
– А сама?
– Когда помогу всем, найду тебя.
Маша стала туго бинтовать мне руку. Боль как будто немного стихла, но рука стала пульсировать в том месте, где ее стягивал бинт. Я немного, видимо, побледнел, потому, что Маша прекратила бинтовать руку, сострадальчески посмотрела и спросила:
– Очень больно?
– Нет. Все нормально, просто стучит в висках.
– Потерпи, сейчас придут санитары, и мы отправим тебя в госпиталь.
– Останься со мной, - попросил я ее.
– Не могу…, но я скоро вернусь…
Вдруг воздух наполнился протяжными звуками летящих снарядов. Где-то сбоку раздался первый грохот взрыва, вырывающего в земле глубокую яму. За ним второй и потом, словно горох по столу, посыпались снаряды австрийской артиллерии. Земля содрогалась после каждого взрыва и вскоре она вошла в резонанс и содрогания ее чрева превратились постоянное дрожание барабанной мембраны. Я скорее почувствовал, чем услышал гул приближающегося снаряда, так как гул стоял везде, и в воздухе, и в земле. Потом воздушный гул вырос до страшного адского грохота, выдирающего из земли все, что та прятала сотнями лет, и я провалился в безвоздушное, бесчувственное пространство. Вся окружавшая меня жизнь и прилетающая смерть молниеносно исчезли. Небытие накрыло меня своим мягким пуховым одеялом. Тишина и покой окружили меня. Время исчезло, стерлось, провалилось в огромную черную бездну, оно было уничтожено огнем, ненавистью, страхом и отчаянием.
ГЛАВА 22.
Времени нет. Я не знаю, сколько дней до.
Сознание медленно возвращалось ко мне. Я понял, что лежу на спине, но никакой боли не чувствовал. Кругом стояла гробовая тишина, поэтому я вдруг испугался, подумав, что, возможно, уже мертв. Но открыв глаза, моему взору представилось огромное синее небо. Ни единое облачко не скрывало его пронзительной голубизны. Мои органы зрения работали. Что с моим слухом? Я ничего не слышу. Может, кругом все спит? С трудом приподняв голову, я окинул взглядом окружающее пространство. Вокруг поле изрытое воронками. И краем глаза я заметил рядом с собой безжизненно лежащее ничком тело сестры милосердия. Я сильно устал и в глазах потемнело. Тогда вернув голову в прежнее положение и закрыв глаза, я на пару минут замер, собираясь с мыслями и физическими силами. Потом я аккуратно пошевелил правой рукой. Она работала и не болела. Но вот левая явно была повреждена. Я ощупал ее здоровой рукой. Тугая повязка стягивала предплечье, и кровь ниже повязки застыла, превратив руку в бесчувственную плеть. Я вспомнил, что получил это ранение при наступлении. Затем я проверил подвижность ног. Ноги отзывались на приказы и совсем не болели. Значит только ранение руки. И тут по моему телу пробежал холодок. Сердце сжалось, в глазах вновь потемнело, а на лбу выступила испарина. Я вспомнил, что руку мне бинтовала Маша. Господи! Где она? Меня ранило, я остановился, и меня с ног свалила Маша. Так. Потом она перевязывала мне рану, и затем взрыв, который накрыл нас. Что было потом? Я ничего больше не помнил, как ни старался. Где Маша?! И еще одна волна ужаса страшной догадки в сто раз сильнее первой захлестнула меня. Стало темно, словно черная вуаль упала на глаза. Какое-то бешеное бессилие охватило меня. Все мое тело затряслось. Я повернул голову и приподнялся.