Господин штабс-капитан
Шрифт:
– Извини, но я очень занята. Возможно, сегодня ночью Иван Павлович меня отпустит. Тогда я приду к тебе. А сейчас уходи! Тебе здесь делать нечего! Не нужно тебе все это видеть… Я бы и сама лучше бы не видела… Уходи, пожалуйста!
– Ладно, но я буду тебя ждать!
– Жди… - я попытался ее поцеловать, но она отстранилась. – Не сейчас и не здесь… уходи…
Я отвернулся от нее, и зашагал по коридору, пропуская вперед спешащих сестер, обходя койки, которые стояли в ожидании нового «подкрепления» в виде раненных и тяжело раненных солдат.
На душе скребли кошки. Мне было стыдно, что я, проявив слабость,
Однако, выйдя на свежий воздух, мое мнение о произошедшем поменялось. Шагая в роту, я уже винил не себя, а считал, что не права была Маша. Отчего она так со мной разговаривала? Ну, пришел я в госпиталь, и что? Возможно, я пришел навестить своего друга или подчиненного. И встретился внезапно с ней. Ведь могло быть такое! Так зачем же она злилась на меня? А потом, неужели я помешал ей? Чем? И что она такого делала, что не могла перекинуться со мной парой слов?
Я был раздосадован. Чем ближе я подходил к роте, и неизменно росло расстояние от госпиталя, тем еще злее я становился. Злость во мне выросла и окрепла, но она еще и стала разнонаправленной. Я уже злился на себя, на Машу, на прогуливающихся почему-то именно мне навстречу и идущих со мной по пути, но шагающих медленно и мешающих моему движению местных жителей. Все и вся меня раздражали. В скверном настроении я вошел в ротное помещение.
Там все еще сидели Минский и Сенцов. Хитрова я отпустил на день по семейным обстоятельствам. Я бросил на стол фуражку и упал на стул с высокой спинкой, который мои солдаты притащили из взорванного дома.
– Где Тимофеев? – с плохо скрываемым раздражением спросил я у офицеров.
Минский с удивлением посмотрел на меня. Не часто ему и другим приходилось видеть меня в таком состоянии.
– Он ушел в штаб полка. Насколько мне известно, Вы его сами отпустили…
– А…да… - я вспомнил, что с утра сам его направил туда. Нужно было получать кое-какое обмундирование, для чего уладить бумажные вопросы.
– У Вас что-то произошло? – спросил меня Сенцов.
– Нет, слава Богу! – не стал я объяснять причину своей раздражительности.
Чтобы как-то отвлечься от дурных мыслей я решил провести смотр роты.
– Минский, Вы сегодня дежурный офицер?
– Так точно.
– Командуйте построение роты!
– Есть… - Минский встал, одел фуражку. Они с Сенцовым переглянулись. Тот тоже встал и они вдвоем вышли.
Через десять минут я стоял перед строем и распекал нерадивых унтеров и нижних чинов, которые не следили за состоянием обмундирования. Промучив всю роту до шести часов после полудни, я распустил строй. Повернувшись спиной к расходившимся солдатам, я слышал их тихий шепот.
– Наш-то нонче не в духе.
– Что-то там у него?
– Никак опять на передовую?
– Нет, только вернулись!
– Да, не! Командир полка отругал… вот он на нас и сорвался…
– Ладно вам! Не так часто он нас собачит. Другие каждый день, а этот ничего…
Я ушел, не попрощавшись ни с Минским, ни с Сенцовым. Они остались курить, и, видимо, обсуждать мое недостойное поведение. Мне не стало легче. Наоборот, теперь ко всему прочему я корил себя еще и за это неуместное построение роты. Бывает так, что все делается не так и, как снежный ком, растет недовольство собой и окружающими. Придя домой, я бросился на кровать и, закрыв глаза, попытался отвлечься. Спать не хотелось, я взял книжку, которую мне принесла Маша. Это был роман Северо-Американского писателя Джека Лондона. Книга называлась «Время-не-ждет». В свое время Маше очень понравилась эта книга. Она ее читала еще до войны, но с тех пор возила ее с собой.
Я никак не мог начать ее читать и вот решил таким образом отвлечься от плохого настроения. И, удивительно, я постепенно углубился в сюжет. Стемнело. Хозяйка принесла ужин и накрыла мне на стол деревенскую здоровую еду. Сделав свое дело, она ушла, оставив меня наедине с книгой. Почти не отрываясь от книги, я встал что-то съел, что-то попил и вновь лег на кровать. Аппетита не было, не было и желания что-либо делать и о чем-нибудь думать кроме как о вымышленных американским писателем событиях и жизненных ситуациях, происходящих с главным героем.
Уже глубокой ночью я отложил книжку и, закрыв на минутку глаза, крепко уснул до утра. Маша так и не пришла.
Утром я отправился в роту. Дежурил Минский, а менять его должен был Сенцов.
– У вас есть какие-нибудь дела сегодня? – спросил я подпоручика.
Тот ответил отрицательно. Тем не менее, я его освободил от дежурства, заменив собой. Мне не хотелось в очередной раз остаться ночью одному, поэтому я решил всецело отдаться службе. Сутки я провел в расположении своего подразделения, донимая солдат различными проверками. Я проверял состояние стрелкового оружия, проверял внешний вид солдат, контролировал количество и качество подаваемой пищи, обедая и ужиная вместе с нижними чинами. В общем, я донимал и себя и окружающих. Думаю, что на следующее утро многие солдаты с облегчением перекрестились, когда увидели, что меня менял поручик Хитров.
Дома от своей хозяйки я узнал, что ко мне никто не приходил. Ни Маша, ни кто-либо иной. Я бросился на кровать и уснул тяжелым, неприятным сном. Проспал я до двух часов. Разбудил меня стук в дверь.
– Кто?! – сонно спросил я.
– Ваше благородие, это я Иванов… - отозвался мой писарь.
– В чем дело? – все еще спросонья выспрашивал я, с трудом размыкая отяжелевшие веки и не очень хорошо ориентируясь в пространстве.
– Ваше благородие! Меня послал к Вам подпоручик Сенцов…
– Зачем?
– Срочное дело! Он сказал только, чтобы я передал, «Минский».
– Сейчас буду! Ступай!
Наконец до меня стали доходить слова посыльного, то, о чем он говорит. Что там опять случилось? – думал я, умываясь и потом быстро одеваясь. От Минского я ждал всего. Этот молодой подпоручик отличался непримиримым характером, вспыльчивым и прямым, скорее даже прямолинейным. Порой он не мог сдержаться в тех случаях, когда от его молчания зависела его же судьба. Он мог прямо в лицо сказать нелицеприятную правду кому угодно, не разбирая ни рангов, ни должностей. У меня возникла непоколебимая уверенность, что Минский опять пострадал из-за своей неуравновешенности и юношеского максимализма. Но в то же время я был уверен, что он не совершал ничего такого, чтобы могло бросить тень на его честность, принципиальность и порядочность.