Господин штабс-капитан
Шрифт:
– Ступайте, господа, по своим подразделениям! Выясните состояние дисциплины и настрой нижних чинов. Выявить сочувствующих, и применить к ним необходимые меры! Провести беседы о недопустимости подобного рода собраний на передовой и вообще на фронте! Постарайтесь выяснить как он, - я кивнул на лежащее тело, - оказался здесь и кто с ним общался больше всего.
– Есть!
– Так точно! – отозвались офицеры и покинули меня. Я остался один на один с трупом бунтовщика.
Потом я вернулся в блиндаж и приказал Виноградову с его солдатами решить, что делать с трупом большевика. Прапорщик поморщился от неприятного поручения,
– Разрешите, ваше благородие?
– Заходи, любезный…
– Ваше благородие, имею рассказать Вам о случае, свидетелем которого был вчера.
Я повернулся к солдату и, внимательно посмотрев на него, приготовился его слушать.
– Вчера, господин штабс-капитан, зашел я к солдатам четвертого взвода. Они меня не стесняются и говорят при мне обо всем.
– Так…
– Я не весь разговор слышал. Услышал только с того момента, когда кто-то говорил «Будем так воевать, что погоним колбасников до самого Берлина!» Кто-то даже похвалил нашего командира дивизии: «А ведь наш-то, генерал, научился воевать!»
Слышу, в ответ раздался насмешливый голос, то был голос обо всем осведомленного Говорова:
«Научился! Как бы не так. Лез он из кожи вон, потому что в этом районе его имение. А мы-то, дураки, за его имение на смерть шли…»
«А и правда! Помните, ребята, он, гадюка, не хотел помочь нашей пехоте, по его вине много там полегло нашего брата, — поддержал его старый солдат Кулешов. — А за свое добро он хорошо воюет!»
Затем разговор включился солдат Григорьев, прибывший к нам с недавним маршевым пополнением. Человек он всеми уважаемый, начитанный, грамотный, из этих, из петроградских рабочих.
«Будет вам, ребята, зря болтать, – говорит Григорьев.
– Разговорами делу не поможешь. Придет время, а оно не за горами, тогда смотри не дремли. Припомним все и генералу, и полковнику, и кое-кому другому».
Разговор прекратился с появлением господина подпоручика Сенцова.
«Здравствуйте, братцы! – сказал их благородие и уселся на услужливо подставленный ему унтером Алтуховым стул. — А что, здорово мы вчера австрияков поколотили?»
«Да, ваше благородие. Почаще бы их так. Но что-то у нас не всегда получается», - ответил за всех Григорьев.
«Как не получается, Григорьев, или вы не слышали из газет, как наши доблестные войска взяли укрепления нескольких германских населенных пунктов?» - говорит господин подпоручик
«Так-то оно так, но ведь и мы целую армию генерала Самсонова в Восточной Пруссии потеряли», - заявляет тогда Григорьев.
Да, такое могло быть, - подумал я.
– В последнее время нам было рекомендовано относиться к подобным разговорам снисходительней, вероятно, потому, что в армии усилилось брожение и недовольство затянувшейся войной и нашими последними военными неудачами.
– А их благородие господин подпоручик отвечает, протирая платком стекла пенсне:
«На войне, братцы, бывают успехи и неудачи. Наше дело солдатское, мы призваны воевать за веру, царя и отечество. За богом молитва, а за царем служба, не пропадут. Уверен, что солдаты моего четвертого взвода вернутся после войны домой увешанные крестами».
Когда он ушел, солдат по фамилии Исаев, весело прищурившись, уставился на татарина Набиуллина, словно уже видел всю его широкую грудь в георгиевских крестах.
«А ведь вам, магометанам, по вере вашей кресты не положено носить, — поддел он Набиуллина. — Куда же ты тогда кресты денешь?»
«Э! Нельзя носить крест на шее, а на груди коран не запрещает, — невозмутимо ответил татарин. — А если уж правду говорить, то царская награда ничего солдату не дает».
«Это верно. Знал я одного земляка, который с японской войны вернулся с тремя Георгиями, - поддержал Набиуллина Григорьев. — А в девятьсот пятом году стражники не посмотрели на его царские кресты, вместе с другими мужиками так выпороли, что он скоро богу душу отдал.
– Зачадив самокруткой, Григорьев продолжал.
– Одному достанется серебряный крест, а тысячам — деревянный на погосте. Война кому нужна? Царю да генералам, вроде нашего. А нам она на что? Земли прибавит? Самое большее — три аршина… Да, кому война мачеха, а кому мать родная. Второй год гнием в окопах, кормим вшей, а дома — разруха, голод. Останешься жив, вернешься с Георгием, много ли он тебе в хозяйстве прибавит, ежели у тебя грош в кармане да вошь на аркане».
Григорьев окинул солдат своим взглядом и, понизив голос, сказал:
«Уж коли воевать, то не с немцами, а со своими шкурорванцами, которые из нас кровь сосут. Как говорится, повернуть дышло, превратить войну империалистическую в войну с помещиками и фабрикантами».
Солдаты тогда зашумели:
«Ну, Петрович, тут ты загнул! Обернуть одну войну в другую?! Да ты с ума спятил! Сколько же лет тогда нам воевать? Нам и эта война обрыдла…»
А Григорьев приложил палец к губам и говорит:
«Товарищи, прошу об этом разговоре ни гугу. Объяснить я точно все не могу, но среди рабочих такой слух в Петрограде ходит. Сам слышал на Путиловском заводе перед отправкой на фронт».
Потом Григорьев перевел разговор на другую тему. Я уверен, что он не все нам сказал, что он знает больше, но нам, слабо разбирающимся в политике, пока всего не говорит. А сегодня вот такое произошло!
ГЛАВА 17.
Мария Никольская.
Глухая южная ночь. Тихо. Настолько тих, что даже не слышно канонады, которая последние дни, не прекращаясь, гулко бухала где-то на западе и днем, и ночью. Чуть заметное дуновение ветерка нежно и осторожно колышет белые занавески на открытом настежь окне. Застучали друг о друга листья на яблоне. Совсем не слышно певчих хулиганов. Они все спят и не тревожат своим щебетом уставших людей. Жарко. От чего тело ждет с замиранием очередного потока воздуха. Странно, но совсем нет комаров. Никто не жужжит противно над ухом, никто не кусаю до кровавой чесотки. Видимо и эти мерзкие насекомые решили поспать в такую ночь. В соседнем доме тихонько, боясь разбудить хозяев, завыл пес. Ему стали вторить собаки из других, ближних и дальних домов.
Мы лежим на мягкой перине и не спим. Гулко стучит сердце, мокрая рука ловит колыхание воздуха и пытается высохнуть. Маша тяжело, но очень довольно дышит. Ее рука ловит мою и они теперь уже вместе потеют. Мы лежим поверх одеяла, и наши тела призрачно светятся, отражая лунный свет, проникающий в комнату через открытое окно.
– Я очень тебя люблю, - шепчет Маша, сбивая и без того прерывистое дыхание.
– Я тебя тоже очень люблю… Я хочу, чтоб поскорее закончилась эта война, хочу всегда быть с тобой…