Господин штабс-капитан
Шрифт:
– Зайду! – святой отец понял, о чем я говорил. Я развернулся и, попрощавшись с Минским, вернулся в ротное помещение.
Я достал из шкафа бутылку виноградовской водки, нарезал от большого куска сала несколько толстых ломтей, нарезал черный хлеб и поставил два чистых стакана.
Священник вошел минут через десять. Оглянув своим проницательным взором всю комнату, заприметив накрытый стол, он перекрестился на образа.
– Мир вашему дому, хозяева, - пробасил отец Николай.
– Входите, батюшка, присаживайтесь за стол! – пригласил я его.
– Не хотите ли горло промочить?
– Я кивнул на бутылку водки
– Отчего же не хотел, очень даже возжелал, - священник крякнул, протискивая коленки под стол, и взялся могучей рукой за свой стакан.
– Извольте, - я налил жидкость на дно стаканов, - что-нибудь скажите?
– Зачем утомлять ближнего своего пустословием в предвкушении доброго пития, общая здравица и приступим.
Мы выпили. Батюшка опустошил свой стакан мгновенно, одним рывком и тут же поставил его уже пустым на стол.
– Прошу прощения за скудный стол. Из всех закусок только сало да хлеб!
– Сказал я, обведя рукой стол.
– Что Бог прислал православному воинству то и потребно, - улыбнулся поп, и потянулся за куском хлеба, на который потом положил ломоть сала.
– Спасибо, отец Николай, что всегда откликаетесь на мои приглашения. Я уважаю ваш тяжкий труд божий и верю, что он облегчает нашу участь. Волнуюсь, отец за боевой дух наших воинов. Что скажите, как настроения у солдат? Ведь мне завтра идти с ними в ад.
– Как Львов оставили было тяжелее, сейчас хоть и отходим, но иногда и контратакуем, потери, конечно, есть, но, слава Господу, солдаты понимание имеют! Терпят и все превозмогают.
Я посчитал, что достаточно времени мы ходили около да возле основной темы и задал священнику один из вопросов, которые меня мучили. Налив еще водки я осторожно спросил:
– Есть у меня, один смутьян, батюшка. Григорьев его фамилия. Не сталкивались? Что он? Присутствовал при Ваших беседах? А может и того… исповедовался?
– Нет, говорит, пока недостоин. Хотя, конечно, хитрит шельма, - отец Николай вновь лихо осушил стакан, отправив в рот остатки прежнего бутерброда.
Вот, черт эдакий не многословный, - подумал я, раздраженный простыми ответами полкового священника.
– А что другие, не согрешат? Не побегут в случае давления со стороны неприятеля? Не посромят отцов командиров? – попытался я подойти с другой стороны.
– Однако Вы, Станислав Максимович, максималист, а за себя-то можете полностью поручиться? – опять я не добился своего.
– В себе я, батюшка, уверен! Уверен я и в офицерах своих, проверенных целым годом боев. Уверен я и в солдатах, с которыми мы начали эту войну. Боюсь я остаться только с ними в трудную минуту. Волнуюсь и не уверен за новобранцев, пришедших из тыла. Что там твориться, в тылу, особенно в столицах? Говорят повсеместный нигилизм? Я ведь отец видел, что творилось в девятьсот пятом и шестом. Не хочу столкнуться здесь с тем бардаком. Старослужащих осталось у меня не много. А как побегут молодые, так и останемся мы вдесятером? Что тогда? Не смерти боюсь! Позора, да товарищей боевых подвести! А умирать за веру, отечество и царя мы научены!
– Зря Вы столь пренебрежительны в своих сомнениях к нижнему чину, кабы было, как вы рисуете, то давно бы германец в Первопрестольной был! – отец Николай явно издевался надо мной. Мне показалось, он давно понял, с какой целью я его пытаю, но решил меня позлить и завести.
–
– А что, батюшка, Вы скажите о войне? Богоугодное ли это дело? Что нам Господь говорит? Идите и убивайте?
– Не наше дело судить! – батюшка откинулся на спинку стула и стал откусывать от второго бутерброда. Глазами он намекнул мне, что надобно налить еще водки. Я налил только ему. Он запил водкой закуску и продолжил.
– Священник должен делить с воинами все тяжести и опасности, своим участием согревать уставшие души, будить совесть, предохранять наших воинов от столь возможного на войне ожесточения и озверения к чему их призывают революционеры-агитаторы. Тяжело бывшим крестьянам понять новые идеи, еще тяжелее отринуть старые, но война и лишения часто заставляют выбирать легкий путь… Слаб человек…
– О каких новых идеях Вы говорите? – спросил я.
– Уж не о социалистических ли? Может вы, батюшка и за социализм? – опешил я.
– Может быть, только вот социалисты против! – отец Николай смело посмотрел мне в глаза.
– То есть вы считаете идеи “равенства и братства” верными и нам нужно стремиться к ним?
– Стремиться к Божьим идеям всем надобно, однако, пути не все пригодные.
– Так идеи повернуть оружие и принести на кончиках своих же штыков освобождение России от самодержавия – это, по-вашему, божьи идеи?! – я не верил своим ушам. Батюшка – социалист.
– Передергиваете, Станислав Максимович! Идеи братства и идеи в штыковую на «своих» суть разное. Любая идея может прорости только на удобренной почве, и недоверие к солдату - работа в этом направлении. – Священник продолжал пристально смотреть мне в глаза.
– Отнюдь, батюшка, я не говорю о недоверии к солдату! Я совсем о другом! В 1906 году я, проехав через всю Россию от Харбина до Петербурга, видел, что такое революционные массы, я столкнулся и с нижним чином, одурманенным идеями братства и с чиновниками, оседлавшими идеи революции! Я видел, к чему все это может привести. Я видел анархию и парализованных от страха командиров разных уровней и столоначальников. И недоверие мое не к нижнему чину, а к конкретным смутьянам, коих становиться все более и более в частях. Они скрытно мутят умы крестьян. А ведь чего проще бросить позиции и вернуться к своему хозяйству, к жене и детям, которых семеро по лавкам. А там золотопогонники пусть сами бьются с германскими буржуями! «Это не наша война, это война господствующего класса»!
– Я же и говорю, легкий путь… Вы, видимо, сами не определитесь с отношением к происходящему - вот и мечетесь в попытке всё свалить на безграмотных крестьян. Вы-то сами из кого будете?
– Сами мы из, как говорится, разночинцев. Отец мой от солдата до майора дошел.
– Вы, стало быть, из вольноопределяющихся? – усмехнулся священник. Я не заметил и намека на опьянение, хотя бутылка была почти пуста.
– Нет, я закончил в 1905 киевское юнкерское училище.
Отец Николай хмыкнул, с сожалением посмотрев на почти выпитую бутылку. Он сам разлил остатки водки на две неравных части. Большую часть, конечно, налил себе.