Шрифт:
ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
Понедельник. 6.24 — 8.37
…Прокурор говорил плохо. В зале начали скучать, зашуршали, заскрипели скамейками, зашептались. Весеннее солнце насквозь пробивало маленькое помещение. Пыль носилась в лучах золотистыми искорками.
Судья внимательно следила за проснувшейся мухой, которая бестолково билась о дребезжащее стекло.
Подсудимый, мальчишка лет восемнадцати, время от времени вскидывал голову, удивленно смотрел на обвинителя, язвительно-жалко улыбался и снова опускал глаза — тогда виден был только его стриженый затылок с двумя макушками.
Дело было пустяковое: нанесение легких телесных повреждений в драке, одним словом — статья 206.
Она сидела в самом углу. Обреченно ожидала страшной развязки, которая была ей известна наперед. Она уже раз сто, не меньше, видела, как прокурор замолкал, начинал рыться в мятых бумажках, как что-то шептала заседателю судья, как конвойный снимал фуражку и утирал рукавом вспотевший лоб, а потом в самом центре зала из редкой толпы поднимался старик…
Каждый раз ей хотелось как-то упредить неминуемо следующую за этим дикую сцену, но каждый раз она пропускала самый важный момент и оказывалось вдруг, что старик уже стоит, уже кричит что-то бессвязное плачущим голосом…
Этого старика мальчишка и избил. Просто шел по улице и заехал ботинком в окно полуподвала. Выскочил хозяин, и мальчишка ударил старика по уху. Он был пьяный, этот мальчишка, он был чем-то обижен, а так — нормальный пацан, любил мать, сестренку…
В этот момент она еще могла все остановить, но почему-то сидела неподвижно и смотрела, как старик медленно вытягивает из-за пазухи недлинный черный предмет, похожий на странную указку, и этой указкой тычет в мальчишку. Из указки вылетают шум и огонь…
И потом еще долго слышно, как бьется о стекло муха.
А люди молчат, люди совсем не двигаются — только старик поворачивает указку к себе и снова нажимает курок…
— Тих-тих-тих, — сквозь сон говорит муж, поглаживая Клаву по руке. — Ляг на другой бочок, успокойся…
Клавдия Васильевна открывает глаза и, стараясь не вскрикнуть, медленно выдыхает воздух.
— Что, опять?.. — спрашивает муж.
Клава не отвечает, снимает с полки будильник и нажимает кнопочку, чтобы не зазвонил. Зачем ему звонить — она и так уже проснулась.
Муж поворачивается на другой «бочок» сам и начинает тихо сопеть.
А Клава лежит еще минутку, ожидая, пока уймется колотящееся сердце, и тихонько выскальзывает из-под одеяла.
Утренняя суета закрутится минут через десять, а в этот тихий час можно постоять у окна, выпить неизменную чашку размороженной воды и еще раз убедиться: мир живет, люди ходят, машины ездят, собаки бегают, дворники… Хотя нет, дворников она не видела уже давно.
Солнце светило вовсю — летний день начинается рано. Клава улыбнулась тихой мудрой улыбкой, сполоснула чашку и включила чайник.
Максим вчера вернулся поздно. (Надо купить зубную пасту, эта кончается.) Клава в полусне слышала, как сын старался не шуметь, решила, что утром поговорит с ним серьезно. (Раскошелиться, что ли, на хваленый «Блендамед»?) Конечно, она понимает, что он уже не ребенок, но хоть позвонить-то мог бы!
Когда-то давно в порыве хозяйственного рвения Федор Иванович заменил в ванной обычный кафель на зеркальную плитку. Клаве с самого начала не понравилась эта выдумка — что-то было в ней ну как бы неловкое. Нет, не перед гостями даже, не перед детьми — хотя и это тоже, — а перед самой собой. Куда ни глянь — везде твое розовое тело. Стыдно, ей-богу. Клава старалась в отражение не смотреть, но как тут удержишься. И отмечала, что тело ее хоть и утратило девичье изящество, оставалось по-прежнему молодым, упругим и даже — от этой мысли Клавдия Васильевна натурально краснела — соблазнительным.
Ленка вчера опять не сделала русский. Не записала, видите ли, домашнее задание. А пишет плохо, как курица лапой, безграмотно. (Пора уже сменить полотенца.) Проследить за ней некому. Федор и сам пишет, как слышит. Максим вечно в собственных делах, а Клаве дай Бог управиться бы в свободное время по хозяйству. (Она протерла кафельный пол сухой тряпкой.)
Чайник уже вскипел, Клава заварила свежего, «Майского», и пошла в Ленкину комнату — будить красавицу.
— Ну ма-а-а! — заныла та, как только Клава открыла дверь, — ну еще минуточку.
Мать присела на краешек кровати и погладила дочку по голове.
— И что ж нам такое хорошее снится? Какие нам сказки привиделись? — нежно запела она. — Какой такой подарок моей Ленуське приснился? Что школу отменили, а?
— Что ты мне штанцы купила. Стрейчи, — пробурчала дочь, поворачиваясь на спину и сладко потягиваясь всем телом.
(Ой, растет, пора уже с ней поговорить по-взрослому. По-женски.)
Клава чмокнула Ленку в лоб.
— Умываться-одеваться, петушок пропел давно…
— Ma, придумала бы что-нибудь новенькое. Достала своими петушками.
Клава одевалась быстро. Это не частое у женщин качество выработала она у себя сама. Жаль было терять время, да и не было его особенно.
Квартира оживала. Ленка с ходу врубила магнитофон, Максим гаркнул из своей комнаты:
— Потише!
Муж сунул голову под подушку…
Одно радовало Клаву по-настоящему: ела Ленка как следует. Что ни поставишь на стол — умнет за милую душу.
— Ma, а можно я сегодня к Сюзанне схожу после школы?
— Ты русский сделала?
— Я перед уроком у Лукаши скатаю.
— Ох, бить тебя некому. А мне некогда, — незло сказала мать. — Ну зайди, только ненадолго.
Максим заглянул на кухню, сказал:
— Привет, ма. — И Ленке: — Если будешь еще свою попсу врубать, заберу магнитофон.
— Ах, извините, — скривилась Ленка. — Ма, а ты знаешь, когда он вчера вернулся?
— Не ябедничай, — сказала Клава. — Знаю.
Ленка понеслась в школу, хлопнув входной дверью, но тут же вернулась — забыла пенал и опять умчалась. Пора было и Клаве поторопиться.