Государь (сборник)

Макиавелли Никколо

В общем, можно сделать такое заключение: всякий раз, как часть горожан призывает в город чужеземные силы, это свидетельствует о недостатках его внутреннего устройства и о том, что оно не предусматривает дозволенных путей для успокоения дурных страстей, зарождающихся среди людей; а ведь для этого было бы достаточно учредить представительный и уважаемый суд. В Риме это все было так хорошо продумано, что среди стольких раздоров между плебеями и Сенатом ни тот, ни другие, как и ни один из граждан, не подумали о чужеземной помощи: если можно добиться справедливости дома, незачем искать ее на чужбине. Хотя приведенных примеров для доказательства достаточно, все же я хочу обратиться еще к одному, изображенному Титом Ливием в своей «Истории». В Кьюзи, знаменитом в те времена тосканском городе, некий Лукумон обесчестил сестру Арунта, и так как последний не мог отомстить могущественному обидчику, он отправился к французам, властвовавшим тогда в нынешней Ломбардии, и убедил их отправить войско в Кьюзи, где они могли отомстить за его обиду с пользой для себя. Если бы Арунт надеялся отстоять свою правоту в городском суде, он не стал бы звать варваров. Но насколько полезны подобные обличения для республики, настолько же для нее пагубна и вредна клевета, о чем мы скажем в следующей главе.

Глава VIII

Клевета столь же вредоносна для республики, насколько полезны публичные обвинения

Хотя все римские граждане, не ущемляя своего достоинства или звания, склонялись перед доблестью Фурия Камилла, который освободил Рим от гнета французов, подобные почести и слава возмущали Манлия Капитолина, который, как спаситель Капитолия, считал свою заслугу перед Римом не меньшей, чем у Камилла, а себя – не менее отважным полководцем. Слава Камилла не давала ему покоя, и так как он не мог посеять семена раздора среди сенаторов, то стал распространять всевозможные дурные слухи среди плебеев. Наряду с прочим он говорил, что сокровища, собранные для французов и затем оставшиеся в Риме, были похищены частными лицами; если вернуть их, они послужили бы общественному благу, позволив уменьшить налоги с народа и уплатить его частные долги. Эти слова запали в плебейские умы; народ стал волноваться и устраивать частые сборища; все это не нравилось Сенату и казалось настолько опасным, что он счел нужным назначить диктатора, чтобы тот разобрал дело и утихомирил Манлия. Диктатор тотчас же вызвал того на суд и при большом стечении народа вместе с нобилями встретил его, окруженного плебсом. Манлию был задан вопрос, у кого хранятся те сокровища, о которых он упоминал, ведь Сенат так же хотел об этом знать, как и плебеи; Манлий не дал внятного ответа, но сказал уклончиво, что незачем сообщать то, что им хорошо известно; тогда диктатор велел заключить его в тюрьму.

Это происшествие указывает, какую прискорбную роль играет клевета в свободных городах, да и во всяком обществе; для борьбы с ней не следует пренебрегать никакими полезными предосторожностями. Лучшее же средство против клеветы состоит в том, чтобы открыть дорогу публичным обвинениям, ибо насколько последние благотворны для республик, настолько же наветы вредны. Разница между ними заключается в том, что лживые слухи не нуждаются ни в свидетелях, ни в других подробностях, необходимых для доказательства, и всякий может возводить напраслину на всякого; не так с обвинениями, которые требуют улик и обстоятельств, подтверждающих правоту обвинителя. Обвинения выдвигают перед народом, перед должностными лицами, в советах; клевету распространяют на площадях и в лоджиях, она приживается в тех республиках, где нет легальных путей для выдвижения обвинений. Основатель республики должен устроить так, чтобы публичный обвинитель мог выступить против любого лица, не опасаясь преследований; при соблюдении такого порядка следует строжайше наказывать клеветников, которые не смогут на это посетовать, располагая правом публичного обвинения тех, на кого они наговаривали по закоулкам. Но там, где подобные обычаи не продуманы, всегда случаются великие беспорядки, ведь клевета никак не действует на граждан, а только оскорбляет их, она внушает им не столько боязнь, сколько ненависть, побуждающую к мести.

Как уже говорилось выше, эта процедура была хорошо продумана в Риме и неудачно – в нашей Флоренции. Соответственно для Рима последствия были благотворны, а для Флоренции – разрушительны.

Кто обратится к истории нашего города, тот увидит, скольким незаслуженным нападкам подвергались всегда его граждане, которые вершили судьбы государства. О ком-то говорили, что он присвоил общественные деньги; о ком-то – что проиграл сражение, будучи подкуплен; кому-то приписывали всевозможные проступки, обвиняя его в честолюбии. Все это порождало взаимную ненависть и вело к расколу на партии, борьба же партий вела к прямому краху. Если бы во Флоренции существовал порядок выдвижения обвинений против граждан и наказания клеветников, удалось бы избежать бесчисленных смут, потому что будь обвиняемые осуждены или оправданы, они не причинили бы такого ущерба городу; им не пришлось бы открещиваться от стольких напраслин, ведь, как я уже сказал, обвинять доказательно не так легко, как клеветать. А ведь, между прочим, клевета была одним из средств, которым пользовались некоторые граждане для собственного возвышения; наветы на влиятельных лиц, мешавших осуществлению подобных замыслов, очень им способствовали, потому что искатель власти поддерживал в народе дурную славу этих лиц и таким образом привлекал его на свою сторону. Примеров можно было бы привести множество, но я ограничусь только одним. Комиссаром флорентийского войска в лагере под Луккой был мессер Джованни Гвиччардини. То ли по его неспособности, то ли по вине злой судьбы город взят не был. Как бы то ни было, вина за это была возложена на мессера Джованни, которого будто бы подкупили жители Лукки; недоброжелатели подхватили эту клевету, и она довела мессера Джованни до крайнего отчаяния. Он желал было оправдаться и предал себя в руки капитана народа, но полное оправдание было невозможным, поскольку республиканские порядки этого не предусматривали. Негодование друзей мессера Джованни не знало границ, а среди них числилось большинство грандов, в том числе и те, что желали во Флоренции перемен. Вся эта история, усугубленная другими подобными происшествиями, разрослась как снежный ком и привела к крушению республики.

Итак, Манлий Капитолин был не обвинителем, а клеветником, и на его примере римляне показали, как следует поступать с клеветниками. Они должны обвинять в открытую, и если обвинение справедливо, их следует награждать или хотя бы оставлять безнаказанными; если же оно несправедливо, необходимо наказывать их, как поступили с Манлием.

Глава IX

О том, что основателю республики или преобразователю ее прежнего устройства необходимо действовать в одиночку

Кому-то, может быть, покажется, что я чересчур углубился в римскую историю, не упомянув еще ни об основателях республики, ни о ее военном и религиозном устройстве. Не желая больше держать в ожидании читателей, которые хотели бы услышать какие-то разъяснения на сей счет, скажу, что многие усматривают в поступках такого основателя гражданского общежития, как Ромул, дурной пример, потому что он, во-первых, погубил своего брата, а во-вторых, дал согласие на смерть Тита Тация Сабина, избранного им же в соправители; высказывается мнение, что, ссылаясь на своего государя, граждане получили возможность расправляться с теми, кто захочет воспротивиться их честолюбию и стремлению к власти. Это суждение было бы справедливым, если не принимать во внимание цель, которую Ромул преследовал этими убийствами.

Необходимо принять за всеобщее правило такое: почти невозможно заложить хорошие основы республики или монархии либо целиком преобразовать государственное устройство, действуя не в одиночку; только один человек может замыслить и осуществить подобное предприятие. Благоразумный основатель республики, помышляющий не о себе, а об общественном благе, не о наследственной власти, но об отечестве, должен добиться безраздельного господства; и никогда мудрый человек не подвергнет его осуждению за те чрезвычайные меры, к которым он прибегнет при заложении основ республики или монархии. По справедливости, в его пользу говорит если не поступок, то результат; и это верно для каждого, кто в своих добрых намерениях уподобится Ромулу; ведь насилие заслуживает порицания тогда, когда оно направлено на разрушение, а не на исправление. Однако благоразумие и доблесть преобразователя должны простираться так далеко, чтобы не сделать его власть наследственной; ведь люди более склонны ко злу, чем к добру, и его преемник может употребить эту власть уже не во благо, а в целях собственного честолюбия. Кроме того, если государственное устройство хорошо устанавливать одному, то охрана такого устройства в течение длительного времени станет для одного лица непосильным бременем; нужно вверить ее попечению множества людей, заинтересовав их в этом. Когда людей много, им трудно договориться о наилучшем образе правления вследствие расхождения во мнениях, но, убедившись в достоинствах уже существующего порядка, им будет так же невозможно прийти к согласию о его отмене. А то, что поступки Ромула, погубившего своего брата и сотоварища, принадлежат к числу заслуживающих извинения, и что он это сделал для общего блага, а не из честолюбия, доказывается его распоряжением о создании Сената, с которым он советовался и считался в своих решениях. И если рассмотреть, какие права Ромул оставил за собой, то мы увидим, что они простирались только на командование войском во время войны и на созыв Сената. Это сказалось потом, после изгнания Тарквиниев, когда Рим освободился; все старинные порядки при этом сохранились, только вместо одного бессменного царя стали назначать двух консулов на каждый год; вот свидетельство того, что все первоначальные установления этого города были рассчитаны на свободное гражданское правление, а не на самовластное и тираническое.

В поддержку вышесказанного можно было бы привести бесчисленные примеры, вспомнив Моисея, Ликурга, Солона и других основоположников республик и царств, которые овладели властью, чтобы издать законы для общей пользы. Но поскольку они общеизвестны, я не стану на них останавливаться. Приведу только один пример, не столь значительный, но важный для будущих законодателей. Спартанский царь Агид захотел восстановить соблюдение своими согражданами законов Ликурга, так как частичное нарушение их привело, по его мнению, к потере старинной доблести, а затем и могущества и части владений. Это намерение было пресечено в зародыше убившими его спартанскими эфорами, которые обвинили царя в желании установить тиранию. После Агида на трон взошел Клеомен, который прочитал записки и бумаги, оставленные Агидом, понял его замысел и проникся подобным же стремлением.

Однако он сознавал, что не сможет услужить отечеству, пока не станет один во главе государства, ибо людское честолюбие не позволит ему руководствоваться интересами большинства вопреки прихотям единиц; поэтому при удобном случае он велел перебить эфоров и вообще всех своих возможных противников, а затем полностью обновил законы Ликурга. Этот поступок мог бы возродить Спарту и создать Клеомену славу, не меньшую, чем у самого Ликурга, но этому помешали могущество македонян и слабость остальных греческих республик. Македонский царь вскоре напал на Спарту и, значительно превосходя ее в силах, разгромил Клеомена, которому некуда было обратиться за помощью; так его дело, само по себе правое и похвальное, осталось незавершенным.

Подводя теперь всему этому итог, я заключаю, что основателю республики необходимо действовать в одиночку; поэтому Ромул, виновник смерти Рема и Тита Тация, заслуживает снисхождения, а не упреков.

Глава X

Заложить основы республики или царства столь же похвально, сколь предосудительно установить тиранию

Среди людей, достойных похвалы, достойнейшими являются родоначальники и устроители религий, затем основатели республик и монархий, а после них знамениты те, кто во главе войска расширил владения своей родины или собственные. К ним добавляются образованные люди, чья известность зависит от их положения, из которого вытекают их различия. Всем прочим людям, которым несть числа, снискивают в разной мере хвалу их ремесло и искусство.

Напротив того, подлежат позору и осуждению люди, разрушающие религии, разлагающие царства и республики, враждебные доблести, учености и прочим искусствам, приносящим пользу и честь человеческому роду, каковы нечестивцы и насильники, невежды, бездельники, подлецы и ничтожества.

И ни один человек никогда не будет таким безумным или таким мудрым, таким дурным или таким добрым, чтобы из двух противоположных человеческих качеств не похвалить достойное похвалы и не осудить достойное порицания. Тем не менее почти все люди, ослепленные ложным благом или ложной славой, склонны сознательно или неосознанно принимать сторону тех, кто заслуживает скорее порицания, чем похвалы. Располагая возможностью сохранить в веках свое доброе имя, установив республику или царство, они обращаются к тирании, не замечая при этом, какие бесчестья, позор, хулы, опасности, тревоги она им сулит, лишая надежды на славу, почет, безопасность, мир и спокойствие души.