Государь. Искусство войны

Макиавелли Никколо

И Козимо, друг и союзник испанцев, активный насадитель феодальной реакции, действовал «так, как говорится у Макиавелли в «Discorsi»: он выбирал из представителей прежней буржуазии «людей честолюбивых и беспокойных», давал им поместья, сажал на землю, заставлял переключать капиталы из промышленности и торговли в сельское хозяйство.

Ибо ему нужен был между ним и народом класс, при помощи которого он мог осуществлять свое господство: в точности так, как представлял себе дело Макиавелли в «Discorso sopra il riformar lo stato di Firenze» [360] .

360

См. Machiavelli N. Opere. 1819. Vol. VI. P. 70:

«Во Флоренции для установления единоличной власти было бы необходимо создать значительное количество дворян (assai nobili), с замками и поместьями, которые могли бы вместе с государем силою оружия и с помощью своего сторонничества (aderenze loro) держать в подчинении город и всю территорию. Ибо государь один, лишенный поддержки дворянства, не в состоянии нести тяжесть управления монархией: необходимо, чтобы между ним и народом (l’universale) был промежуточный слой, который помогал бы ему над ним господствовать».

Флорентийская буржуазия, как предсказывал Макиавелли, пала под ударами феодальной реакции, потому что итальянские государства, и сама Флоренция в том числе, в 1527 году не хотели «действовать по-сумасшедшему», чтобы изгнать «варваров» из Италии.

В 1530 году усилия Микеланджело, продолжавшего работу над укреплением Флоренции, там, где тупая скаредность Климента вырвала ее из рук Макиавелли, и героизм Франческо Ферручи, взявшегося за создание милиции согласно указаниям Макиавелли, опоздали ровно на три года.

Х

Если сопоставить огненные афоризмы «Il Principe», «Discorsi» и писем с тем, как Макиавелли действовал в год войны, он сразу предстанет перед нами другим человеком.

Он бросился в водоворот событий, связанных с войною, можно сказать, прямо с карнавала, едва успев сбросить с себя маскарадную мишуру и наскоро ликвидировав какие-то темные дрязги, о которых флорентийские сплетники писали в Модену, Филиппо Нерли, бывшему там губернатором [361] . Он сразу забыл обо всем: и о Барбере, и о планах постановки своих комедий в одном из городов Романьи. Он весь отдался делу, которое было – это вдруг стало для него ясно – делом всей его жизни.

361

Письмо Нерли напечатано: Villari. Vol. III. P. 430.

В нем он искал своего катарсиса, как герои греческих трагедий. С тою только разницей, что трагедия была не вымышленная, а самая настоящая. Карающий рок в виде армии Бурбона с гулом и грохотом приближался к Флоренции и Риму, более страшный, чем все 3евсовы перуны. Когда Никколо ознакомился с актерами этой творимой трагедии, с Папой Климентом, с герцогом Франческо Мария, с графом Рангоне, со всей папской челядью в красных и лиловых рясах, он увидел, что положиться можно только на двух людей: на Джованни Медичи и на Франческо Гвиччардини.

А когда погиб начальник «Черных отрядов», он понял, что один Гвиччардини не может спасти положения. Если бы Макиавелли был прежним Никколо, он бы вернулся к Донато, к Барбере, к карнавалу, к хозяину остерии в Перкуссине, к замызганным лесным и полевым нимфам Альбергаччо: куда угодно. Но Макиавелли был уже другой.

Под угрозою была родина, и он не мог, не мог физически, отстраниться от борьбы за нее, хотя знал, что она безнадежна. И кричал, что нужно действовать «по-сумасшедшему», и сам действовал по-сумасшедшему, убивая себя в бесплодных разъездах и бесполезных переговорах.

В истории редко можно встретить такую полную гармонию между словом и делом, какую являл в этот год Никколо. Он стал олицетворением virtu и навсегда остался для Италии – и не для одной Италии – учителем энергии, неумирающим примером того, как нужно и как можно

действовать «по-сумасшедшему» в трагические моменты кризисов в государстве и у народа. Ибо у всякого народа и во всяком государстве бывают кризисы, когда только сумасшедшая энергия становится настоящим делом.

Энергия Макиавелли Италии не спасла. И не пришлось ему вложить в руки «principe nuovo» победный меч, повергающий в прах врагов итальянского единства. Теперь все кандидаты в principe были в лагере врагов единства, и само единство ушло в область несбыточной надолго мечты. Почему?

Потому ли только, что Климент был нерасчетливо скуп и поглупому труслив, потому ли, что ему не хватало ни ума, ни энергии, чтобы справиться с положением? Потому ли только, что герцог Урбинский и Гвидо Рангоне почти явно изменяли, а во Флоренции кардинал Пассерини путался и не знал, что делать? Или были другие причины, более глубокие, которых ни Макиавелли, ни Гвиччардини, едва ли не самые острые умы во всей Италии, не видели?

Конечно, будь на месте Климента VII Юлий II, будь во главе венецианских войск не герцог Урбинский, а Бартоломео Альвиани, будь во главе папской армии не Рангоне, а Джованни Медичи, Рим, быть может, не был бы взят. Но общего хода событий изменить было нельзя. Италия была обречена. Ее самостоятельное политическое бытие должно было надолго кончиться. Разница могла быть лишь в том, что в Милане сидели бы не испанские губернаторы, а французские. И причины этой неизбежной обреченности для Макиавелли и Гвиччардини были ясны лишь отчасти.

Макиавелли правильно указывал, что нужно для спасения Италии от «варваров». Единство и национальная армия. Единая Италия со своей армией, не зависящей от интересов отдельных тиранов, всяких д’Эсте, Гонзага, делла Ровере, подчиненной единой воле principe, была бы способна бороться с любой страною Европы как равная с равной. Ни то, ни другое не оказалось возможно.

Во-первых, милиция. Когда Кине говорит [362] о роли Макиавелли в 1526–1527 годах, ему приходит на память французская революция: и Дантон, и Сен-Жюст, и Карно, и четырнадцать армий, и многое другое. Прекрасный повод для параллели. Почему французы могли выставить на фронт четырнадцать армий, а обширная Папская область и богатая Тоскана вместе не могли выставить даже одной?

362

Quinet E. Les revolutions d’Italie. 1848. Vol. II. Ch. 4.

Гвиччардини, который знал свою Романью, совершенно определенно объявил, что вооружить население Романьи – значит снарядить вспомогательный отряд для императора, потому что половина населения провинции будет больше слушаться императора, чем Папу, своего государя.

Макиавелли с ним не спорил. Объявить то, что Французская революция называла la levee en masse [363] , в Тоскане было невозможно и по другой причине. Флоренция была полноправной госпожою, остальное население Тосканы было бесправно. Во Флоренции при Содерини всеми правами пользовались только около 3000 человек, при Медичи – раз в десять меньше.

363

Народное ополчение (фр.).

Остальные города: Пиза, Ареццо, Прато, Пистойя, Эмполи, Ливорно – все другие, все сельское население прав не имели. Флорентийская буржуазия не желала делиться властью ни с кем, хотя знала очень хорошо, какое царит из-за этого недовольство в городах и в деревне.

Пиза лишь недавно была покорена после четырнадцатилетней войны. Ареццо бунтовал и отпадал от Флоренции. В Пистойе и Прато происходили волнения. Деревня была неспокойна. Дать всему этому населению оружие – не значило ли тоже подготовить подкрепление для императора или для французского короля? Опыт Ordinanza при Содерини, так позорно закончившийся в Прато, не давал больших поводов для оптимизма.