Государи и кочевники
Шрифт:
— Где поставил кибитки твой отец?
— Рядом с кибитками Кейик-ханым, — ответила простодушно Хатиджа. — Теперь твоей матери не скучно. И моим есть с кем поговорить. Мне сказали, что ты спас отца от смерти… спасибо тебе, мой хан.
— Ладно, ханым, не будем об этом, — тяжело вздохнул Якши-Мамед и выпил опять. Он хотел вернуть потерянное вдруг веселье, но ещё больше заскучал. Хатиджа брала из вазы серебряной ложечкой мёд и подносила к его губам. Не сопротивляясь, он глотал мёд, но в глазах у него кипела горечь. Он едва сдерживался, чтобы
— Хан мой, может быть отдохнёшь? Ты очень устал с дороги…
Вечером Якши-Мамед навестил старую ханшу-мать. Как и предполагал, тесть оказался у неё. Крупный и костлявый, с седой запущенной бородой, сидел согнувшись над сачаком и отхлёбывал из пиалы чай. Поздоровавшись, Якши-Мамед посмотрел на мать, с иронией сказал:
— Теперь тебе, мама, не скучно будет управлять государственными делами. Мой тесть подскажет тебе, как поступить с Турцией и как управлять Австрией!
— Не кощунствуй, сынок. Садись, — повелительно отозвалась Кейик-ханым. — Если б мать свою слушал, ты бы давно управлял Гургеном или Атреком. И Назар-Мергена не трогай, он не глупее тебя.
— Умный от трусости — хуже глупого, — возразил Якши-Мамед.
— Дразниться ты умеешь, — упрекнула ханша. — А уважение к старшим совсем потерял.
— Уважают не старость, а мудрость, мам, — опять возразил Якши-Мамед. — И если мой тесть мудр, то пусть хоть слово сам за себя скажет.
Назар-Мерген насмешливо вскинул брови, разгладил бороду:
— Мудрость в молчании, зятёк, и в умении переварить услышанное.
— Ну что ж, тогда переваривай, — зло засмеялся Якши-Мамед. — Даём тебе срок — неделю: если не отречёшься от персиян и не дашь клятву на верность вольной Туркмении, — пожалеешь.
— О какой вольной Туркмении говоришь, зятёк? — не понял Назар-Мерген.
— О той самой, которая не подчиняется ни Персии, ни России, ни Хиве, — уточнил Якши-Мамед. — Каждого, кто будет прислуживать каджарам, ожидает смерть. Подумай, дорогой тесть, и не забудь, что у тебя есть дочь и внук. Не черни их своим позором.
— Подумаю, — хмуро согласился Назар-Мерген. — При связанных руках остаются свободными и вольными только мысли, подумаю…
Якши-Мамед попрощался и ушёл.
Утром в Гасан-Кули приплыли на киржиме Кият-хан, ишан, Кадыр-Мамед и вся челекенская и дарджинская знать. По обычаю, патриарху подали коня, проводили от Чагылской косы до его родового порядка кибиток, где жили Кейик-ханым, Якши-Мамед с жёнами, где стояли опустевшие юрты Кадыра, поскольку в последнее время он занимался челекенской нефтью и не заглядывал на Атрек; где теперь поселились старшая дочь Айна с мужем и Назар-Мерген— злейший враг Кият-хана. Подъехав к кибиткам, патриарх неторопливо, словно боясь ступить на землю, слез с коня, подождал, пока ему подадут трость, затем, тяжело опираясь на неё, шагнул вперёд. Средний сын шёл рядом, хмурясь и величественно распрямляя плечи и задирая голову.
— Вон они, отец, посмотри, — указал Кадыр на столпившуюся возле большой белой кибитки семью Назар-Мергена.
— Вижу, — тихонько отозвался Кият и сказал ишану: — Мамед-Таган, это то самое отродье изменников и негодяев. Поставили юрты, живут и горя не знают.
— Мы всё видим, яшули, — ответил тот, не удостоив вниманием гургенцев. — Но давайте немного отдохнём и насытим свои желудки, а потом приступим к делу. Всемилостивый всевышний, дай им удвоенное наказание и прокляни великим проклятием!..
Патриарх и ишан скрылись в кибитке. Стража стала у входа. Захлопотали у тамдыра и котла служанки. Кое-кто из гасанкулийцев попытался войти к Кияту, но старец никого к себе не впустил. Он послал за Махтумкули-сердаром и Якши-Мамедом. Оба пришли, но не сразу и будто бы нехотя. И если б не потеря нескольких отар овец, половина которых им принадлежала, может быть, и не пришли бы вовсе. Впрочем, была и другая причина: обоим хотелось знать — как отнеслись царь и командующий Кавказа к нападению атрекцев на астрабадские берега. Кият ответил, что, по воле всевышнего, русские закрыли глаза на происходящее, ибо им сейчас не до этого; похвалил самого сердара и его джигитов и, мучимый жаждой мести к отступникам-гургенцам, сказал:
— Махтумкули, этого шайтана, Назар-Мергена, отправим ко мне на колодцы. Я закую его в цепи…
Якши-Мамед побледнел, вспомнив о Хатидже, и тревожными глазами посмотрел на сердара. Но Кият, поймав его взгляд, с беспощадностью выговорил:
— Зятя моего, Аман-Назара, — тоже на колодцы. Так решили волею всевышнего старшины. Предателям на чистых священных землях туркмен нет места. А теперь ведите этих… пожирателей прахов. Сначала они сняли шерсть, а теперь добрались и до мяса. Проклятье!
Патриарх только высказал повеление, а нукеры уже сели на коней и поскакали на край селения, к сенгирям.
Тем временем у кибиток слуги и батраки расстилали кошмы и бережно очищали коврик, на котором будет восседать ишан. Появились джигиты на конях, ведя Кеймира и его людей. Их было не менее пятидесяти человек, все со связанными руками и грязные, словно возвратившиеся от самого шайтана.
— Зачем привели всех? — недовольно спросил Кият. — Уведите назад и оставьте одного. Участь Кеймира разделят и его сообщники.
Кадыр-Мамед быстро передал распоряжение, и те погнали их опять к сенгирю. Кеймира поставили на колени перед кибиткой. Со связанными за спиной руками, он гордо смотрел на Кията и его приспешников. Толпа, заняв места на кошмах и вокруг, с любопытством взирала на него. Лёгкий ропот осуждения доносился до Кеймира:
— Хай, дурак, связался с урусами, теперь всех туркменских баранов поел…
— Плохо, значит, кормят урусы… Значит, у них тоже не сладко…
Ропот и разговоры прекратились, как только вышел из кибитки ишан. Опустившись на колени, он призвал правоверных к молитве, затем, после возвеличивания аллаха, приступил к делу: