Готика Белого Отребья
Шрифт:
Это вопиющее отвлечение разрушило блестящую фразу Писателя, прежде чем ручка даже успела шевельнуться. Мысль исчезла. Как пар на ветру. Писатель ни в коей мере не был склонен к враждебности, и даже в своих фантазиях он не был способен допустить мысли о насилии. Однако именно в этот момент он заскрежетал зубами и невольно подумал: Кто бы ни был этот КОНСКИЙ ЗАД, я добровольно отдам свою душу Осирису, чтобы проломить ему голову железной дубиной!
Обернувшись, он увидел, что «Конский зад» была толстым деревенщиной в кожаном жилете без рукавов и потертой кожаной
Чуму на тебя. Верни мне мою мысль, подлый хулиган!
– Замути мне пару стопок, па!
– довольно крикнул бывший заключённый.
– Давай быстрее, мне надо ёбнуть!
Рэй ухмыльнулся.
– Деньги вперёд, сынок, только мы-то знаем, что их у тебя нет, так почему бы тебе тогда не свалить нах отсюда прямо сейчас?
– Да ладно тебе, па. Я же только откинулся с тюряги! Так нельзя обращаться со своим единственным сыном!
– Единственное, что я должен сделать со своим единственным сыном, так это вышибить из него всё дерьмо! Твоей дорогой, покойной матери было бы чертовски стыдно видеть, каким ты стал. Теперь тащи свой жирный, бесполезный зад отсюда и не смей приходить домой, пока не найдёшь работу!
– Ну, па….
Когда сын ушёл, весь бар зааплодировал.
– Должно быть, у меня на члене было собачье дерьмо, когда я обрюхатил его мать, - заметил Рэй, качая головой.
Писатель сидел опустошенный. Как только он отпил пива и попытался сосредоточиться на письме, зазвенели пейнтбольные автоматы, бильярдные шары, а потом - Щёлк! Щёлк! Щёлк! Это был настольный футбол. Внезапно, почти пустой бар превратился в - битком забитый, и “тихий вечер в спокойном созерцании” резко оказался вне его досягаемости. Не хватало лишь стука “дартса”.
Что я здесь делаю? Я не помню этого места, да я вообще НИЧЕГО не помню с тех пор, как приехал в город двадцать лет назад. Логично было бы уйти, но…
По крайней мере, ещё одно пиво было абсолютно необходимым. Если я уйду, то где я буду пить? Нет ничего более неразумного, чем бродить ночью по незнакомому городу. Пойти, что ли, искать другой бар? Так он если и есть, то, наверно, будет такой же, как и этот. И я могу быть легкой добычей для грабителей…
Он искал глазами Рэя или женщину, чтобы заказать ещё пива, но их нигде не было видно. Галдёж и шум бара переполнили его мозг; в данный момент он очень хотел затычки для ушей. Какие ещё нужны были доказательства его алкоголизма? Мне так нужно ЕЩЁ ОДНО ПИВО, что я собираюсь и дальше продолжать сидеть в этом кабаке, похожем на девятый круг ада Данте. Писатель подпер рукой подбородок.
Наконец вернулся Рэй и принёс ему ещё одно пиво. Все барные стулья были заняты, но рядом с Писателем никто не сидел.
Меня что, предали анафеме?– подумал он, но на самом деле ему нравилось сидеть одному. Если бы это был, скажем, бар рядом со школой Лиги Плюща, тогда всё было бы по-другому. Несомненно, происходил бы какой-нибудь оживленный дискус. Но здесь?
Только не в этом месте.
Писатель подскочил на стуле, когда Рэй резко проревел:
– Милки, шевели задницей и принеси ещё льда! Сейчас же!
На мгновение высокий долговязый бармен неуклюже поднялся с большим ведерком со льдом.
Высокий, сутулый, со странно длинным узким лицом, выступающим подбородком и вьющимися седыми волосами. Красными глазами. Он был альбиносом.
Несомненно, он родственник Сноуи и ее матери... Но эта вероятность исчезла, когда он подумал более просто и сосредоточенно: Сноуи...
Да какое же у неё было великолепное тело! Такая лучезарная аура, настоящее воплощение желанности и добродушия, по-настоящему веселая молодая женщина. Ну и что с того, что у неё лицо сурового мужика…
Искры снова начали потрескивать «к югу от пояса», как говорится. Это проливало свет на одну из загадок Писателя. С тех пор, как всё это началось в кабинете доктора Оффенбаха, у Писателя возникло острое и даже обостряющее чувство сексуального влечения, что совершенно противоречило его натуре. Как уже упоминалось, он чувствовал себя настолько погружённым в свои эрудированные музы и эстетические мысли, что у него не оставалось места ни для желания, ни для вожделения, ни для романтического интереса любого рода, и до провала памяти он не мог представить себе, что он был когда-то иным. Симпатичная девушка, проходящая мимо, потрясающая фотомодель на развороте журнала или на рекламном щите, его несколько случайных встреч с эротическими образами в интернете - всё это не воспринималось в его мозговом существе, известном, как человеческое сексуальное влечение.
Писатель был вполне доволен, что его не отвлекают; он не хотел, чтобы в его уме было что-нибудь, что могло бы помешать его истинной философской природе. И хотя ему казалось, что он занимался сексом в то или иное время в своей жизни, он всё же не мог этого вспомнить!
Он чувствовал себя счастливым и даже превосходящим в своём пренебрежении к смехотворному, неистовому и животному совокуплению, а также ко всем его вязким составляющим. Что касается женщин, то Писатель хотел бы засунуть свой пенис в зловонную плотскую дыру, обрамлённую волосами, не больше, чем в сливное отверстие на дне мусорного бака. Точно так же он не мог понять, что побуждало женщин брать в свой рот выходное отверстие мужского мочевого пузыря, чтобы позволить ему “кончить ей в рот”, не говоря уже о том, чтобы потом глотать продукт оргазма. Когда такая отвратительная мысль пришла ему в голову, он заметно вздрогнул. И сама идея приложить свой рот к отверстию, через которое женщина мочится, истекает кровью и рожает детей… ФУ!
…была очень мерзкой!
А сейчас?
Сейчас?
Со мной что-то происходит,– понял он.
Уже половина его нового пива ушла во время этих размышлений.
Я похотливее шакала, накаченного “испанской мушкой”[13]. Я же НИКОГДА не был таким? Но сейчас?
Он посмотрел на барменшу.
Рини? Прямо сейчас, если бы она хотела взять мой пенис в рот, клянусь Джорджем, она бы его получила! А если бы она захотела секса, я бы повалил её на пол и драл до потери пульса и все такое!