Говорит и показывает. Книга 1
Шрифт:
– Это тебе страшно. Привыкают люди ко всему.
Маюшка потушила сигарету. Посидела некоторое время молча, мы слушали в этот момент «Героя». Весёленькая песенка для этого разговора.
– Это больно? – она посмотрела на меня.
– Что ты спрашиваешь? Я могу представить, что вы чувствуете? Хотел бы, может, но мне это недоступно, – почти рассердился я, потому что уверен, что это, конечно, больно. – Я делаю с анестезией. А в абортариях – без.
– И…
Я выпрямился в кресле:
– Представь, что из твоего тела наживую вырывают кусок. В прямом смысле. Обливая руки твоей кровью. Выворачивают тебя наизнанку, как перчатку и вырывают то, что поселила в тебя страсть, любовь, распущенность, глупость, у кого что, но…
– Ой, замолчи! – позеленев, она бросилась к крыльцу.
Маюшку вырвало, перебрала всё же. Хорошо, свою меру теперь будет точнее знать…
– Напилась всё же, кукла моя! – засмеялся я, придерживая ей волосы, пока её выворачивало на снег у крыльца.
Она заснула, вытошнив изрядную часть ужина. Я ещё сидел некоторое время, глядя то на огонь, то на её милый профиль на фоне деревянной спинки дивана. Прелестный даже профиль, тонкий.
И волосы эти… рыжие в огневом свете здесь.
Красивая какая-то выросла. В кого? Нет, и Лида недурна. И Виктор в общем тоже. Но Маюшка… Ох… Не надо так много думать об этом.
Такой разговор у нас с ней впервые. Мы говорили обо всём, но об этом, о моей работе и работе я никогда не рассказывал раньше. А теперь степень нашей близости стала предельной. И раньше у меня не было никого ближе неё, но теперь она так близка, как никто и не сможет быть. Вообще она, как никто для меня, большая часть моей жизни и души.
Я опять посмотрел на неё. Приоткрылись губы, кончики смешных её зубов видны. Напоил, болеть завтра будет… И всё же до чего красивая…
… и ресницы, когда опустила глаза… «паровозик» … Чёрт возьми тебя, Илья Леонидыч, спи, хватит!
Наутро у Маюшки образовалось похмелье. И домой мы не поехали, чтобы нас не раскрыли. Да и не хотелось возвращаться. У меня были отгулы за дежурство, так что я мог позволить себе отдохнуть еще пару дней. А у Майи каникулы кончаются только в среду.
– Вот ужас – шампанское это ваше, – Майя держит голову на руке, сидя за столом.
– Похмелись, станет легче, – посоветовал я.
Она сморщилась:
– Да ты что! Смерти моей хочешь?
– Давай-давай, и пойдём, погуляем. В доме-то и в городе насиделись.
Я налил ей шампанского в бокал и заставил всё же выпить. И через небольшое время лечение возымело действие: Маюшке стало легче, повеселела и согласилась идти гулять.
Мы вышли из дома. Мороз здесь за городом и сильнее, и мягче. Не кусает, но бодрит. Мы пошли в прозрачный лес, снег отливает всеми оттенками белого, вообще всеми самыми нежными пастельными цветами.
– Надо же, есть ведь несчастные страны и народы, которые никогда не видели снега, а, Ю-Юшек? – улыбнулась Маюшка, и слепила снежок. Запястья выглядывают из красных варежек…
– Я думал об этом же, – улыбнулся я.
А Маюшка бросила в меня снежок, который, впрочем, не очень-то слепился, от мороза снег сухой, не липнет. Поэтому я не стал лепить себе «снаряд», просто побежал догнать её, а она, взвизгнув, как и положено девчонке, бросилась от меня, хохоча. Споткнулась и упала в снег, всплеснув белых «брызг».
– Ох и чучундра ты городская, бегать и то не умеешь! – захохотал я, подавая ей руку, чтобы поднималась. А она плещет в меня снегом, как водой. Развеселилась.
– Есть хочу, – сказала она, наконец, когда мы отхохотались, вылезли из снега и отряхивали друг друга. – Может, домой пойдём?
– А где он, дом? – прикинулся я, оборачиваясь.
На какую-то секунду Маюшка поверила, что я не помню, как вернуться. Но, поняв, что я шучу, хотела стукнуть меня в плечо, но теперь уже я побежал от неё по снегу. И опять свалилась, конечно, и хохотали мы ещё дольше и пуще. Падая и катаясь по сугробам, нагребая снег в валенки и варежки.
Потом лежали рядом на снегу, глядя в светлое-светлое небо.
– У тебе совсем такие глаза, Ю-Ю, – сказала Маюшка. – Как небо сейчас.
– Не выдумывай. У меня серые глаза, – улыбнулся я, надо же, придумала, что у меня такие глаза, такого вот незапятнанного ясного цвета.
– Не-ет… Мне лучше знать, – Маюшка взяла меня за руку. – Именно такие. Наверное, так нарочно задумано, чтобы они завораживали, а?
Я встал и подал руку ей.
– Идём, заворожённая.
В этот вечер Маюшка пила значительно меньше. Но ела сегодня уже лучше. Всё же свежий воздух и хорошее настроение совсем излечили её и от ангины, и от хандры.
И опять мы так же уселись перед камином в кресла. Телевизор не включили ещё ни разу за два дня.
– Ты сказала, что-то было у тебя в Новогоднюю ночь, – сказал я. – Не хочешь рассказать?
– Ничего такого, – сказала Маюшка, хмурясь.
Я достал сигарету и закурил.
– Зачем ты спрашиваешь? – продолжила она. – Я же не спрашиваю, что ты делал в Новогоднюю ночь.
– Можешь спросить. Я скажу, – ответил я с вызовом.
Она глянула на меня и отвернулась.
– Да-да, именно это… Что хмуришься? Думаю, три четверти половозрелого населения земли делали то же самое. Тебе не понравилось?
– Перестань, ничего такого…
Ю-Ю посмотрел на меня, снова затянулся и заговорил, выпустив синеватое облачко дыма и уже не глядя на меня.
– У меня это случилось, едва мне исполнилось шестнадцать. Летом. Вот здесь как раз, недалеко, в деревне, – Ю-Ю смотрит куда-то.
Вернулся туда, в то лето? У него даже лицо другое стало. И моложе, но и старше…
– Парни и мальчишки собрались и с дачного посёлка, и деревенские. Парни, девочки, я не помню их имён. А может и тогда не знал. Не помню ни лиц, ни имён… Болтались тогда все. Всё произошло как-то… само. Будто я и не участвовал. И лица её не помню. Не помню ничего, кроме… того, как меня тошнило потом. То ли от портвейна, то ли… от омерзения. Помню, как добрался до дома, с остервенением мылся, едва кожу не содрал.