Говорит и показывает. Книга 2
Шрифт:
Вот так я и приплёлся на кухню, выпил воды, обернулся, в поисках чего-нибудь поинтереснее. Нет, «Мартини» этого, одеколонистого, не хотелось, лучше воды и так голова с утра будет тяжёлая, хорошо – воскресенье.
Я выглянул в окно просто так, не думая увидеть там Илью. И увидел, как подъехал мотоцикл, как соскочила девочка, роняя шлем, плеснув длинными волосами, как бросилась на шею Илье… Не представляю, чтобы ко мне на шею кто-нибудь так бросался, прямо завидно…
Но и не представляю, чтобы я кого-то так обнял и прижал
Я вернулся в спальню, презервативов теперь хватит на любой марафон… И эта картина на ночной улице волнует и возбуждает моё воображение. Может приведёт сюда, хоть рассмотреть её, в кого он так втрескался смертельно… Наденька или Настенька замурчала сладко, просыпаясь от моего прикосновения…
– Маюша…
Я обнял её, прижимая лицо к её головке. Аромат твой… как я выдержал так долго без тебя?!
– Ю-Юша…
Он, он, мой Ю-Ю! Вот такой, тёплый, твёрдый и такой мягкий, волосы твои прохладные и горячие у головы… Ю-Юша…
Но он наклонился, собираясь поцеловать меня, нет-нет, Ю-Юша…
Она отстранилась от моего поцелуя. Не зря так ныло сердце со сна…
– Подожди, Илья… Я…
Она назвала меня Ильёй, второй раз. Никогда не называла… Я всё понял уже… И я жив ещё? Маюша, не говори, пусть этого не будет. Пусть это останется сном… Тем кошмарным, проклятым сном, что я не досмотрел, когда вскинулся на твой звонок. Я видел всё во сне. Всё видел… Господи…
Я выпустил её из ослабевших рук. Ноги еле держат…
– Не надо, не целуй. Я… не могу… Я тебе изменила. Изменила тебе, слышишь?!
Вот всё… воткнула нож. По рукоять. Что, сердце ещё бьётся?..
– Ты… не любишь меня больше? – спросил я без голоса.
– Люблю! Люблю! – она замотала головой. – Всегда буду любить! Так люблю, что мне больно дышать… Но…
– Значит, его ты не любишь.
– И его люблю… – глаза огромные какие…
– Так не бывает, – превозмогая боль, говорю я, может ещё одумается? Ну, опомнись! Опомнись! Вот же я!
– Знаю… и не знаю… Я не знаю, как это… – и заплакала, прижав ладошку к лицу, зажимая рот.
– Не надо, – я обнял её. Маленькую глупую девчонку.
– Ю-Юшенька… я не могу жить без тебя. Не смогу никогда. Но…
– Всё, не надо, не надо, Май… – я целую её волосы, тёплая макушка… – не плачь. Что ты…
– Я не знаю, как я…
– Я знаю, – сказал я. – Я встал между вами, ты всегда лю… его… любила его… Я так боялся, что… Но это… неизбежность.
Она плакала долго, прижимаясь ко мне.
– Ну, всё? – спросил я, когда она, чуть-чуть примолкнув, отодвинулась, вытирая лицо. – Всё, не плачь больше. Поедем в какую-нибудь «забегаловку», что мы на дороге…
– Надень мой шлем… – гундосо проговорила она.
– Не надо, я за руль, садись за спину.
Мы оседлали Харлей, как делали сотни и сотни раз. Она села за мою спину и протянула руки обнять меня. Рукав задрался, у неё синяк на руке, большой и не один, старый на новый…
– Что это, Май? – замирая, спросил я, обернувшись за спину.
Она нахмурилась, и лицо задрожало опять, снова заплачет.
– Держись, – сказал я, снимая мотоцикл со стопаря, спрошу позже…
Хотя бы при свете рассмотреть её, худая совсем, как из Освенцима. Маюшка тоже не надела шлем, обняла меня, приклонившись головой к спине. Вот горе-то… какое же горе, Господи, как же я… как же я переживу это?..
Ехать бы так сотни и сотни километров, как мы ехали в Прибалтику в том году. Тогда я не думал, какое это наслаждение – вот так ехать с ней. Или думал?
Ночная столовка недалеко, я остановился, мы слезли, сквозь стеклянные окна видны внутренности кафешки, тут и сидячие столики есть, пусто, несколько страшноватых мужиков сидят с пивом и стоят за круглыми стоячими столами. Я взял лимонад и по два засохших бутерброда с сыром. Бумажные стаканы, бумажные тарелки, и то хорошо, кое-где вместо стаканов майонезные баночки, как анализы мочи… газированная моча… крошки на столе, разводы от засохшего лимонада или пива. И запашок тут, конечно: столы, стены сам воздух пропитались запахом кислого перегара…
– Ю-Ю, я… – Маюшка опустила лицо, смотрит в свой стаканчик. – Прости меня? Простишь когда-нибудь?
– Не надо, Май. Хватит. Я всё понял, я…
Ещё извинениями замучит…
– Его косуха что ли? Сними, жарко.
Она поглядела на себя, расстегнулась и сняла, всегда была послушной. Так и есть – синяки на руках. На левой больше, на правой… от пальцев и от… что это, какие-то полосы… ремень? Господи…
– Тебя… Виктор бьёт тебя?
Маюшка поморщилась:
– Не надо, Ю-Ю… – она нахмурилась, но потом всё же ответила, некому ей больше об этом сказать… – бьёт. Лупит ремнём с остервенением, так, что… думаю ему хотелось бы, чтобы меня не было вообще… ненавидит, будто я… Хотя правильно… – она не смотрела на меня, говоря это. Будто внутренний монолог выдавала. Себе навнушала чёрт знает что!
– Их допекли всех, какую гулящую воспитали… А папу вообще… Будто он… Представляешь?
– А они тебя изводят. Что ж ты… даже не сказала? Ни слова не написала. Май, почему? Ты же всё обещала говорить? – сказал я, рассматривая её.
И футболка на ней тоже не наша. Как похудела, бедная девочка, шейка торчит, концы ключиц обозначились, раньше не были видны, даже скулы проступают, когда говорит… И веснушек нет ни одной, всегда летом усыпали лицо мелкими солнечными лучиками. Солнца не видело совсем это личико…На что способны люди, своего ребёнка так довести… «Люди любят терзать тех, кто рядом» … волосы в косе растрепались, только волосы всё те же… Ах, Маюшка…