Говорит Ленинград
Шрифт:
Возвращен мир, и с ним возвращается все, чем он хорош, и человек возвращается к человеку.
В первые дни мира, когда вновь взлетели клодтовские кони на свои постаменты, когда в дремучем Екатерининском парке вылавливали последние мины, а «Треугольник» изготовил первые соски, когда десятки тысяч новых деревьев были высажены в садах Ленинграда и первые люльки закачались на фасадах домов, – в эти дни начали прибывать в Ленинград первые эшелоны с детьми, эвакуированными в начале войны.
С восторгом возвращались маленькие ленинградцы в родной город, хотя многие из
Я запомнила одну мать, которая, стоя перед группой ребятишек и глядя то на одного, то на другого, растерянно восклицала:
– Да где ж моя Ниночка? Ниночка-то моя где?
А длинноногая русая девочка удивленно и обиженно кричала:
– Мамочка, да вот я! Да вот же я! Это я, я!
Ниночку увозили из Ленинграда, когда ей было всего пять лет, а сейчас ей шел уже десятый, она уже перешла во второй класс, она умела читать. Но матери, прибежавшей на вокзал, она все еще представлялась до этой минуты маленькой, пухлой, совсем картавой, и мать не могла сразу узнать ее, ставшую сознательным человечком за годы войны и разлуки.
– Да ведь ты совсем большая, – говорила мать, плача и обнимая дочку, – да ведь ты совсем другая стала без меня.
И ей было немного грустно, что тойНиночки, которую она отправляла, которую так хорошо знала и любила, нет уже, она не встретила, не нашла ее, а есть другая, новая, взрослая девочка, милая, напоминающая прежнюю Ниночку, – и она уже привыкала к ней, и гордилась ею, и любила по-новому.
О, как долго не было слышно в нашем городе детских голосов. Всех приезжающих в Ленинград поражало это. Но вот они звенят под моими окнами, во дворе, они кричат: «Окружай его, окружай!» – они все еще играют в войну, в блокаду, кто-то вопит: «Артиллерийский обстрел продолжается!» – и громко хлопает крышкой мусорного ящика… Действительно, похоже! Недаром мгновенно я слышу плаксивый, громкий крик нашей дворничихи тети Пани:
– А ну, перестань хлопать! Чтоб не было мне этого! Наподдаю!..
И так же громко и горестно она объясняет кому-то:
– Я этих стуков слышать не могу! До чего удивительно – всю блокаду на посту в этой подворотне выстояла, ни бомбов, ни снарядов – ничего не боялась. А теперь шина лопнет или стукнет вот так, кастрюлька в кухне упадет – прямо в дрожь кидает со страху! Так и чудится: обстрел! И что за чудеса со мной – понять не могу.
…А шесть дней назад, на шестидесятый день мира, мы встречали наших гвардейцев, проходивших через город.
Это были солдаты и офицеры дивизий, которые стояли вместе с нами в кольце всю блокаду, которые рвали блокаду в сорок третьем году, в огненном районе Шлиссельбурга, которые осенью сорок третьего заняли знаменитые Синявинские высотки, освободив тем самым от вражеского обстрела единственную железнодорожную нитку, связывавшую нас со страной. Это были те дивизии, которые ликвидировали проклятую блокаду в январе сорок четвертого, освобождали Ропшу, Красное Село, Петергоф, Дудергоф, Пушкин, Гатчину…
И рано утром восьмого
…Вот стоит около Триумфальной арки на улице Стачек аккуратная старушка в пестром, «веселеньком» ситчике, в старинном кружевном шарфе на голове… В носовом платке у нее завернут гостинец – «маленькая», в руке серебряная стопочка – чарка…
– Ты кого, бабушка, встречаешь?
– Я? Я, милый, всех любя встречаю… Всех!
– А твои где же?
– А мои, милый, еще за революцию, в гражданскую на фронтах полегли…
…Стоит девочка лет восьми с огромным, любовно собранным букетом: в середине сияющие ромашки, они окружены синим кольцом васильков, потом идут малиновые, горящие, как огоньки, гвоздики, и какой-то свежей, нежной травкой обрамлен весь букет. И сама девочка похожа на ромашку – в белом платье, с ярко-золотистой головой, с солнечным бликом на самой макушке.
– Ты папе букет принесла, девочка, да? Сразу видно, что папе! Ну-ка, как его зовут?
Она поднимает круглые глаза и говорит негромко:
– Нет… Мой папа в первые дни войны убит…
И, видя, как пробегает по лицу взрослого смущение, тут же поясняет:
– Это я чужому папе отдам… Бойцу, как мой… чьему-нибудь папе, понимаете?
– Понимаем, дочка!
…И хотя многие-многие ленинградцы никого не ждали с этими дивизиями, и хотя не было среди ленинградцев ни одного, кто бы не утратил в этой войне близкого человека, я никого не заметила в трауре или нарочито темных одеждах – нет, все были в лучших своих светлых и пестрых платьях, и все – с цветами. Не было пышных цветов, роз или георгинов, в городе их еще не было, – были только полевые цветы, а у иных – только листья клена или дуба.
Мне казалось, что победители пойдут во всю ширину наших улиц, гулко печатая шаг, чтоб отдавался он как гром, как обвал, – шаг победителей, пойдут в сверкании и блеске, в оглушающем гуле медных сияющих оркестров, стройными грозными рядами… Но так прошли они только по Дворцовой, где был парад, и через площади, где были митинги, а по улицам они шли совсем иначе, и прохождение было таким, которое остается в сердце до самой смерти.
Мне довелось встречать одну из гвардейских дивизий на Литейном, возле Невы, у моста.
Они не печатали шага, не шли во всю улицу – они шли по трамвайным путям, по трое, иногда даже по двое в ряд, а мы, сбежав с тротуаров, стояли так близко от них, что старухи гладили плечи проходящих гвардейцев, и мы пожимали им руки, кидали наши ромашки и шиповник, дубовые и кленовые листья прямо под пыльные сапоги их и вкладывали им прямо в ладони чистые, прохладные платки, и они тут же утирали ими разгоряченные свои лица, а мы совали им в руки эскимо, папиросы, шоколад, а женщины постарше – даже «маленькую» в карманы, и мы то неистово рукоплескали и что-то кричали, то молча обнимали и целовали их, и так все плакали!.. Как мы плакали в этот день…