Говоруны: Везучие сукины дети
Шрифт:
— Океан? — он презрительно сморщился. — Миллиарды кубов неочищенной подсоленной воды. Чашка Петри для белковых форм жизни. Намек на первооснову, из которой все мы вышли в свое время? Временная петля? Или здесь присутствует более глубокий смысл?
— Первое. Из этих соленых глубин, богатых растворенным кислородом, появились твои далекие предки. Непрерывно совершенствуясь и убивая, они освоили межзвездные перелеты, сращение с кибернетическим мозгом и мускулами и прямые контакты с потусторонним миром. Сейчас
— Все течет, — сказал Клэм. С его лица не сходила гримаса, вокруг выла и бесновалась темнота, мокрые брызги текли по щекам, как слезы. Где-то далеко внизу, в беззвездных глубинах океана, перекликались тонкими смеющимися голосами киты. — Все меняется.
— Это верно. Но и неверно тоже. Вы заменили карнавальный свет Богородицы подземным сиянием позитронного разума, наполнив сосуды греха осклизлой межпозвоночной жидкостью. Адское пламя бед, разлитое по остекленевшим венам наркоманов, стало прибежищем последних ангелов. Оцифрованный сатана бегает мелким бесом в зависшей от количества игроков компьютерной стрелялке. Ад настолько близок, что невинные дети самовозгораются на улицах пропахшего табаком Лондона, а телевизионные гермафродиты поменяли окраску щупалец Pal-Secam на более модную спутниковую. Животные в зоопарке рычат и воют, чувствуя терпкий запах приближающегося Зверя и сладковатую туалетную воду блудницы. И я спрашиваю: что есть ваша так называемая цивилизация?
— Если тебе кажется, что это сложный вопрос, тебя обманули, — Клэм усмехнулся в темную молчаливую пустоту, но усмешку унес ветер. Скалы завывали и плакали. — Нет никакой цивилизации, по крайней мере, в том виде, в котором ее любят представлять. Мультфильма, словно на уроке истории в заштатной школе — несущаяся вперед толпа, оставляющая после себя города, лаборатории и ракетные бункеры. Но цивилизация — не муравейник, где каждый занят своим делом, не геометрически правильная пирамида, не прекрасное здание. Это груда личных, но переплетенных ошибок и разочарований, словно бурелом на заброшенной лесной просеке. Огромная куча переваренного и выброшенного на помойку дерьма.
— Но как же прогресс, который вы так любите?
— Соревнование по скоростному потреблению. Это как жрать просроченное и уже слегка подгнивающее мясо: желудок отказывается, подозревая, что никакой пользы ему с этого не будет, но придурочные мозги вперемешку с жадностью суют все новые и новые куски в конвульсивно сжимающееся горло. Потому что скидки по акционным дням и премиальные бонусы из числа неликвида.
Раздался щелчок, странным образом заглушивший бушующее море внизу. Расцвели и тут же завяли черные цветы под ногами. Включилась, погасла и снова загорелась луна, образовав на воде лунную дорожку из прочного пенобетона. Клэм ступил на нее, ту покачнулась, заскрипела неприятным стеклянным звуком, но выдержала. Он пошел по ней, все дальше и выше. Голос в его голове продолжал звучать.
— Логично. Пускай сказочные кровь и мясо приносятся в жертву на пластмассовых алтарях и возносятся к покинутому Спасителем стеклянному небу, а кровоточащая плоть заменена куклами на полупроводниках и лампах, обреченные города, где нашли свой последний приют Белоснежка с великолепной семеркой козлят, уже не спасти. Приходит конец сказки. И цинково-алюминиевый Валтасар под управлением системы «андроид» тяжелым гробом опускается в холодные воды рейнского Стикса.
Дорожка истончилась до линии, мерцающего бледного лучика, и — исчезла. Настала тишина, словно ничего этого не было: ни скал, ни волн, ни самого голоса.
— О Стиксе правильнее было бы спросить у меня, — тихо и рассудительно сказал Доктор. Он брезгливо пошевелил носком сандалии валявшуюся на влажном асфальте крысу. Крыса была дохлой и раздутой, и даже в нынешнем своем состоянии выглядела больной. — Я мог бы поделиться с любопытствующей аудиторией парочкой интересных фактов.
Город, где он оказался — в один миг, в один крошечный шажок — подавлял своими размерами, колоссальностью разрушения и пустотой. И еще он совершенно точно не был нужным ему Нью-Йорком. На вопросе разрушения, однако, следовало остановиться подробнее. Любое человеческое поселение — и нечеловеческое тоже — всегда имеет определенную степень инфраструктурного износа: ржавые трубы, облупившаяся краска, растрескавшийся асфальт… Это нормально и привычно, и по большому счету, даже не замечается, а отклонение в сторону опрятности наоборот воспринимается как аномалия.
Верно и обратное — когда маятник качается в обратную сторону, например, когда город несколько месяцев подряд перемалывает тяжелая артиллерия, психика старается прикрыть неизбежное от внимание глупого импульсивного мозга, маскирует разрушения и изо всех сил пытается сделать их менее заметными. Пробитая снарядами крыша? Усталость конструкции. Обрушенные перекрытия? Мелочи жизни. Перебитый газопровод? Страховой случай. Все решаемо. Жизнь продолжается.
В этом городе все было иначе. Каждое второе здание выглядело так, будто сквозь него проехал, размахивая чугунным шаром, гигантская стенобитная машина, а каждое первое словно желало, что стенобитная машина до него не добралась. Изъеденные дырами стены напоминали терку для сыра, груды щебня высились скособоченными пирамидами, кое-где еще били фонтаны питьевой воды и растекались вонючие лужи канализации. В воздухе висел дым и парили частицы легкого серого пепла и гашеной извести.
Доктор втянул носом воздух — на маске собирались темные капли конденсата, но громового запаха озона, непременно спутника орбитальных бомбардировок, было не слышно. Счетчик Гейгера тоже молчал. Значит, поживем еще.
— Расскажи мне, человек, — пророкотал голос сверху. — Расскажи то, о чем умолчал им. О годах одиночества, об отчаянных попытках забыть, о боли и ненависти. О забвении. И твоей тихой, позорной, постыдной капитуляции.