Грач - птица весенняя
Шрифт:
Рабочий, указанный фабрикантом, пошатываясь пошел к крыльцу. Но в обгон ему рванулся сквозь расступившиеся ряды другой, начальством не вызванный и вообще неведомый ткач. Городовой, ближайший, изловчившись, схватил его сзади за локти. И тотчас выпустил. Ткач, задыхаясь, крикнул:
— Кончай мучительство! Твоя сила — гни! Кончай, говорю, не мотай душу! Согласны.
Двор дрогнул опять, весь, от крыльца до ворот, от последнего человека и до первого; по рядам прошло глухо, не понять — вправду или нарочно, все или никто:
— Согласны!
Тарас взметнул руку:
— Товарищи!..
В толпе забурлило: кто-то пытался пробиться вперед, размахивая руками и что-то крича. Но все перекрыл отчаянно злобный, мысль глушащий, страшный в испуге своем, в безвыходности, бабий вой и вопль:
— Все согласны!
Шарахнулись на снежном шоссе, против ворот, выстроенные в ожидании кони казачьей сотни. Пристав толкнул Тараса в плечо:
— Пошли! Отыграли свое. Теперь мы поиграем.
Василий глянул на Тараса. Тарас показал глазами: «А ни-ни».
Фабрикант перекрестился, уже не ломая шапки:
— Вот и ладно. Сразу бы так… полюбовно. А то — ишь ты, на дыбки, как медведи! Порешили, стало быть. Расходись, ребятки, и так мы его превосходительство утрудили. Хорошо еще-погодка мягкая, не столь зазябли.
И, поворачиваясь спиною к вновь смолкшей и сникшей толпе, движением безразличным, словно с этой секунды ее уже не было ни для него, ни для почетных его гостей, он пригласил, низко и приветно наклонив голову:
— Пожалуйте, господа, закусить чем бог послал.
«Кончено?..»
Ирина, тяжело переводя дыхание, глядела на расходившихся молчаливо, вразброд, в одиночку рабочих. У распахнутых железных ворот, под глумливо стоявшим на дыбках медведем в сарафане, казаки еще горячили коней.
Ирина искала глазами Козубу. Она видела его в толпе, видела, как сжались густые брови над потемневшими сразу глазами, когда вырвался вперед Василий, когда брали Тараса. Она ждала, что и он выйдет за первый ряд, позовет, крикнет… Его же вся фабрика знает и уважает… Нет, не вышел, не позвал.
Она закрыла глаза.
Козуба окликнул. Голос был спокоен, как всегда. И походка ровная.
— Ты чего здесь? Нечего тебе здесь было делать. Возьмут на примету, чиниться не станут. Ты что хочешь: раньше времени из дела вон?
Ирина посмотрела на Козубу, и — против воли — обидная прозвучала в голосе нотка:
— Дела? Какого дела?.. Ты же видел, как они… как стадо…
Она подняла руки к лицу.
— Как стадо? — переспросил Козуба. Переспросил так сурово и сухо, что у Ирины захолонуло сердце.
От одного звука голоса она поняла, что сделала сейчас что-то очень-очень плохое, может быть, даже вовсе непоправимое, отвратительное, н, вспыхнув, схватила Козубу за рукав:
— Прости… Я ж-от боли… Я ж так не думаю… Ты сам понимаешь… Я знаю, какие на самом деле они… Но не ждала, что сдадут.
— По-твоему, надо бы, чтоб казаки народ постегали? — жестко сказал, щурясь, Козуба. — Нет, брат, дела не так делают.
— Василия и Тараса надо все-таки обязательно выручить, — торопливо сказала Ирина, стараясь перейти на спокойный и деловой тон. — Пойдем к Густылеву, товарищ Козуба. Надо посоветоваться и решить.
Козуба поманил к себе проходившего неподалеку парня:
— А ну-ка, Сема, собери ребят в сушилку, в обычное место. Через полчасика, что ли… А там и мы подойдем.
Отпустил и обернулся к Ирине:
— К Густылеву, значит, думаешь? — Он прижмурил насмешливо левый глаз, поднял густую бровь. — Что ж, можно и к Густылеву. Полчасика времени есть, а погодка — правду Прошин сказал — мягкая.
Глава IX
БЫВШИЕ ТОВАРИЩИ
Густылев ждал. Он был уверен, что после собрания, на котором Прошин объявит о снижении платы, Ирина придет опять попрекать за «бездеятельность», как она выражается. И ему никак не удастся ее убедить, что это не только не бездеятельность, но именно самая правильная социал-демократическая политика.
Он не случайно ушел раньше, чем начались переговоры с хозяином. Ясно, кажется, как день, — а поди объясни ей…
Предстоящий разговор был неприятен Густылеву. Стычки с Ириной происходили теперь постоянно. Девушка совершенно, что называется, «отбилась» от организаторских его рук. Даже странно вспомнить, какая она была послушная и доверчивая раньше, когда вступила только что в организацию, как радостно, без спора принимала каждое слово. А теперь… на каждое слово у нее два.
От ожидания неизбежных пререканий неуютной казалась даже привычная, обжитая комнатка, по которой раздраженно шагал Густылев. Комнатку свою он любил и гордился ею. Порядок в ней был действительно образцовый, и все было опрятно и добротно — от сборчатых, вишневого цвета штор до коврика у постели и книжной резной ореховой полки, на которой аккуратно, по росту, выстроены были раззолоченные корешки книг. О них любил говорить Густылев: «Немного, зато отборные».
Стукнула входная дверь. По коридору затопали шаги. Подумалось: для Ирины слишком тяжела поступь, Ирина вся — быстрая, легкая. Или она в ботиках? Неужели все-таки так быстро кончили?
В дверь постучали.
— Войдите!
Через порог шагнул, с чемоданом в руке, молодой человек в драповом пальто и мягкой шляпе.
— Здорово, старина! Не забыл вятскую ссылку?
Ясные, ласковые, радостные глаза, лоб открытый и высокий, небольшая бородка, отметинка — шрам на носу… Ну конечно же он!
— Бауман!
Имя вырвалось так непозволительно громко, что вошедший невольно обернулся к двери, метнув на Густылева укоризненным взглядом. Тот поспешил оправдаться:
— Ничего: в квартире, собственно, нет посторонних. Здесь, кроме меня, еще фельдшер, но он очень милый человек и, в сущности, сочувствующий. Дома его сейчас, к тому же, нет… Ну, рассказывай: к нам какими судьбами? И где ты по сю пору пропадал? Кончил, стало быть, свой срок ссылки? Я, как видишь, после вятского года вполне и совсем восстановился.