Грач - птица весенняя
Шрифт:
— Нет, нет, зачем же? — быстро проговорил Бауман. — Я никак не могу допустить, чтобы из-за меня вам и барышне пришлось приходить вторично. Тем более в воскресенье. У вас, значит, даже в праздник работают?.. Пожалуйте ваши книжки. Все будет сейчас же урегулировано.
Он протягивал руку, он говорил серьезно, но глаза смеялись. Козуба нахмурился пуще. В самом деле, о книжках он ляпнул совсем ни к чему: и на руках их нет, да если б и были — как их бухгалтер может на квартире без расчетных своих книг проверить? Этот заезжий и то сообразил, что дело нечисто: насмехается, ясно. Изволь теперь выкручиваться!
А Густылев — как столб.
Выворачиваться, однако, Козуба не стал. Он просто повернулся, не отвечая, спиной и направился к выходу. Ирина двинулась за ним. Но Бауман окликнул вполголоса:
— Гзовская!
Она оглянулась. Он сказал уже без улыбки очень серьезно:
— Поклон от Марка.
Ирина круто повернула назад. Она вопросительно взглянула на Густылева. Тот кивнул неохотно. Ирина протянула Бауману руку:
— Вот вы кто… А я ведь поверила было, что вы действительно коммивояжер. И Козуба — на что он здорово в людях разбирается — и то…
Бауман пристально и ласково смотрел на обернувшегося вслед за Ириной рабочего.
— Тоже наш?
— Ваш? — щуря левый глаз, отозвался Козуба. — Нет. Я — свой.
Ирина заспешила:
— Вот, вы кстати приехали! Может быть, вместе с товарищем Густылевым рассудите, как нам теперь на фабрике быть: хозяин снизил расценки…
Густылев перебил раздраженно:
— Не он один: во всем районе снизили. И если даже на крупных фабриках, как хотя бы на Морозовской, это прошло, тем паче не могло не пройти на Прошинской. Она вообще ж маломощная. «Медведь в сарафане»… Рабочие ведь приняли, верно?
— Не все! — взволнованно ответила Ирина. — Василий и Тарас запротестовали…
— Ну и что?
Ирина потупилась:
— Арестовали.
— При рабочих? — спросил Бауман. На лоб легли морщины, и весь он словно потемнел.
Ирина кивнула не глядя.
— Вот! — торжествуя, кивнул Густылев. — Я утром еще говорил ей…
Козуба перебил:
— По-твоему, стало быть, правильно?
Густылев пожал плечами:
— Рабочая масса приняла, вы же сами сказали. Ее воля — закон.
— Воля? — запальчиво выкрикнула Ирина и отбросила назад, за спину, косы.
Бауман только сейчас обратил внимание: волосы у Ирины в две длинные толстые косы.
— Вы полагаете, это ее воля — морить себя голодом? А не то, что ее взяли за горло и она не сумела, не знала, как защититься? А мы, вместо того чтобы указать ей выход, пальцем не пошевельнули… Мы, социал-демократы!.. Позор!.. Я при товарищах вот открыто скажу: это ваша вина. Вы дали захватить рабочих врасплох!
— Я?.. — Густылев отошел к столу, возмущенный. — А что я должен был, по-вашему, сделать? На фабрике… — Он притянул к себе счеты. Уверенно защелкали под привычными пальцами костяшки.-…Тысяча… триста… восемьдесят один рабочий. Из них… — опять, щелк, щелк, щелк… — …девять… восемь… семь: девятьсот восемьдесят семь женщин, то есть, естественно, особо отсталого элемента…
Козуба подтолкнул дружески локтем Ирину:
— Слышишь, коза?.. Отсталый элемент!
— …а организовано, — продолжал Густылев и положил на счетах, чуть слышно, медленно поведя пальцем, косточку, другую, — одиннадцать. Всего, за вычетом Василия и Тараса… — на этот раз щелкнуло громко, — …девять. Прикиньте с целым-даже вычитать нечего!
Он перевернул счеты привычным бухгалтерским жестом опять на ребро. Костяшки ссыпались перестукиваясь: сброшено.
Бауман рассмеялся:
— Любопытно! Ловко вы это… человека из человека вычитаете. Вот уж истинно, как говорится: для счету и у нас голова на плечах.
Козуба повел усом.
— Стало быть, по-твоему, на лавку бочком, подопрись кулачком — спи?
— Есть поговорка, более подходящая к случаю, — огрызнулся Густылев. — Насчет тех, что кулаками после драки машут.
— А она уже была, драка?
На тихий, лукавый вопрос Баумана повернулись к нему, сразу насторожившись, и Козуба и Ирина.
— По-вашему, драться?
Бауман ответил очень серьезно:
— А я зачем, по-вашему, в район приехал?
Ирина даже руками прихлопнула от восторга.
У Густылева задрожали губы.
— Драться?! — воскликнул он. — Бастовать? Вы с ума сошли! Якобинство! Революционная фраза! Вы дня не продержитесь. Зима… рабочим, кроме питания, приходится думать еще о топливе, об одежде… Вы б потрудились пройти по рабочим квартирам: половину ребят на пол спустить нельзя — обуви нет. Дети вопят… без слез смотреть нельзя. Я говорю: они дня не продержатся. Да и не будь этого — все равно: бастовать сейчас, когда кризис действительно есть… Даже «Русские ведомости» подтверждают наличие кризиса.
— Ну конечно! — со спокойной усмешкой отозвался Бауман. — Вы бы еще на полицейские «Московские ведомости» сослались… Ясно, что и либералы поддерживают тех, от кого кормятся. О кризисе кричать им тем громче надо, что московским текстильным фабрикантам забастовка была бы сейчас зарез. Морозов, Коншин и Прошин только что подписали договор на крупный казенный подряд, спешный, военный, на армию. Не выполнят — заказ перейдет из Москвы в Питер, в Лодзь. Они на что угодно пойдут, только б не упустить заказ. Вы же знаете: выгоднее, чем на армию, поставок нет. Дикие деньги наживают.
— Заказ? Откуда ты знаешь? — пробормотал Густылев.
— Это мне тебя надо спросить, почему ты не знаешь. Как можно руководить борьбой, не зная, что у врага, в том лагере, делается?
Ирина переглянулась с Козубой. Она сказала нерешительно:
— Меня немного смущает… верно ли насчет заказа? Если бы верно, зачем им рисковать конфликтом, поскольку он для них так опасен? Зачем они скидывают плату?
— В том-то и дело все, что они, очевидно, уверены, что конфликта не будет. — Бауман развел слегка руками. — У них же есть собственная агентура на фабриках, они не вслепую действуют. Вы только что слышали: не то что какой-нибудь массовик, а социал-демократ, организатор крупнейшего района сколько здесь, по окружности, тысяч ткачей? — только что нам доказывал, что бастовать нельзя. Надо сдаваться. А что они предприняли это снижение в расчете на безнаказанность — мы докажем проще простого: ударив их по рукам.