Град обреченный
Шрифт:
Все правильно — «vae victis!»
Первые ружейные замки данного типа появились в широком обиходе европейского воинства со второй четверти 17 века. И сразу же вытеснили замки, что использовались на рубеже 15–16 веков — фитильные, у которых имелась постоянная проблема раздувания огня, и колесцовые — те были слишком сложными и дорогими, заводная пружина часто ломалась, а ключ для ее взвода частенько теряли. Как видно, представляли ударные замки сложное устройство для тех времен.
Глава 28
— Вот это твоя матушка, — палец Андрея Владимировича ткнул в стоящую с края фотографии женщину. Пашка вздрогнул — он не понимал, откуда профессор может знать, ведь никогда, сколько лет себя парень помнил, его мама не встречалась со столичным ученым. А тут сразу угадал — снимок был давний, Пашка его хранил — он был единственный, где рядом с матерью стоял отец. Именно так, без кавычек, хотя он знал, что родным ему он не является. В деревне мало что утаишь, и о том, что он «нагулян» до свадьбы, его еще в малых годах уведомили «доброхоты», каких всегда хватает.
Отца он плохо помнил — тот либо спился, или убили — тут версии разнились, и его воспитывал и растил дядька вместе со своими сыновьями. Но больше всего дед Пахом — тот в обиду внука никогда не давал, однако если Пашка спрашивал его о родителях, не отвечал, либо отделывался общими словами. Свою дочь, Пашкину мать, дед откровенно недолюбливал. В сердцах однажды назвал ее «гулящей» и собственным позором — видимо, «черная кошка» между ними пробежала. И все — более рта не открывал, а у дядьки хрен что выпытаешь, и злая на язык тетка старательно обходила тему. Даже фотографии все уничтожила, кроме одной — Пашка ее припрятал и носил с собою, за обложкой паспорта.
— Откуда вы это знаете, Андрей Владимирович?
— Встречался с ней один раз, — голос профессора подсел. Он побледнел, потом поджав губы, решительно закончил:
— Да уж, встретились. Через девять месяцев ты у матери родился. Но то после было, а уже беременной, она замуж за Андрея Девяткина вышла, и он знал, что ты не от него. Просто любил ее со школы — вот как-то так. Я сам о том не знал, пока «Сотник» мне в Новгороде о многом не рассказал. Он ведь в КГБ служил, полковник…
— «Сержант» мне рассказал кто он такой, — машинально ответил Пашка, совершенно растерявшийся. Сколько его мучила с юности загадка, кто его настоящий отец, разрешилась в 15 веке, и на душе ничего не было — опустошение и оцепенение какое-то.
— Знал все Василий Алексеевич, «раскопал» давнюю историю. И ведь не поймешь сразу, зачем он «хоровод» вокруг нас с тобой водил, чтобы как бы случайно свести. Тебя ведь Семен в подводчики снарядил после его давления, дядька ведь хотел сына отправить, а не тебя — это раз. Два — мы могли прибыть на фестиваль автобусом, но полковник надавил на окольную дорогу — мол, пойдем в поход по-настоящему, и выйдем из леса.
Профессор как бы передразнил «Сотника», на губы наползла нехорошая улыбка. И голос осел еще, стал хрипловатым:
— Одно не пойму, почему нас должно было быть тринадцать у этого колдовского камня, почему он настаивал, именно настаивал на таком числе? И при этом ухитрился сделать так, чтобы я подошел к тебе, и началась эта катавасия с переброской в прошлое.
— А вы у него не спросили?
— А он и отвечать мне не стал, отделался пустыми словами. «Темнит» наш полковник, «конторские» правила, сучий потрох, блюдет, не хочет даже сейчас всем нам правды сказать. И потому возникает вполне закономерный вопрос — к чему эти увертки?
Андрей Владимирович задумался, а Пашка молчал, потрясенный. Еще бы — узнать тайну своего рождения и встретится с настоящим отцом в средневековье, что стало их «вторым домом». Профессор ему нравился, встречаясь с ним, он невольно чувствовал симпатию, но узнать, что тот его родной отец, не ожидал бы и в бреду.
— Незнание закона не освобождает от ответственности, но тут случай необычный, — усмехнулся Воеводин. — Но я рад, что очутился здесь и нашел тебя. Ты уж прости, не ведал о тебе просто. Прожил жизнь бобылем, и когда полвека с лишним насчитал, неожиданно узнать что у тебя вырос сын, словно палкой промеж глаз получить. Я пока ехал из Новгорода сюда о многом успел подумать и вспомнить. Ведь Семен намеки странные делал, когда ты осиротел, но я их не понимал тогда, а открытым текстом дядька твой так и не решился сказать. И зря — своих бросать нельзя, иначе тебя самого потом бросят и подставят, запомни это. И не будем сетовать на судьбу с тобою — она нам двоим шанс предоставила, пусть и в далеком прошлом. Понимаю, что тяжело тебе будет к такой мысли привыкнуть, как и ко мне — но мы с тобой уже связаны, так что потихоньку привыкнем друг к другу. Родная кровь ведь не водица, Паша, она завсегда свое возьмет.
Парень согласно мотнул головой, не зная, что и сказать новообретенному отцу — если того «палкой», то Пашку между глаз словно киянкой «огрели» — череп не проломили, но ориентацию в пространстве на время потерял. И сейчас никак не мог свыкнуться с мыслью. И тут в дверь поскреблись — и сразу зашла Марфушка, держа кувшин в руках, низко поклонилась.
— Вот, князь-батюшка, ягодного взвара принесла попить. Боярину такой нравится — всегда пьет, — Марфа «стрельнула» глазами в его сторону, и так, что Пашка невольно покраснел.
— Отпей тогда сама, тебе тоже в пользу пойдет, — профессор забрал кувшин и налил в расписную кружку. — Вон как моего княжича глазами своими обожгла — сын покраснел, что твой кумач. Отпей!
— Ой, мамочка, — девчонка округлившимися глазами смотрела на Пашку — взгляд стал очумелым. Машинально выпила взвар, было видно, как дрожат тонкие ручки. Девичье личико покрылось багрянцем, который вскоре захлестнул и на открытую сарафаном шею, и стал переползать на ключицы. Затем она как-то судорожно поклонилась, и выскочила за дверь. Профессор рассмеялся, но как-то по-доброму.
— А ведь она в тебя втюрилась, Паша, как кошка. И глаза у нее совсем дурные, влюбленные до беспамятства. Точно — влюбилась в тебя девка, как мои студентки ведет себя. Вот девичья порода — времена ее не меняют, не в силах природу переломить!
Парень хотел сказать, что это ошибка — зловредной ее он уже не считал, но и влюбленной в него тоже. Как-то за два с лишним месяца взаимоотношения потихоньку наладились, подколки прекратились и порой Марфа, разинув рот, слушала его рассказы. Несколько раз он порывался пригласить ее «погреть постель», но самому становилось стыдно. Да и супруга тиуна строго-настрого запрещала девкам прелюбодействовать со «служивыми», а так как была жестока, то нарушать ее запреты побаивались — ябеду мигом ей могли донести, а там над холопками расправа начиналась.