Граф Калиостро
Шрифт:
– - Вы, вы, может быть... Вы -- Агасферус?
– - неуверенно спросил канцлер.
– - Агасферус? Не знаю такого. Я -- Феникс... Помню, когда я впервые был в Санкт-Петербурге...
– - Как, вы уже были у нас?
– - удивились и канцлер и секретарь.
– - Конечно, в 1762 году, когда ваша belle-femme ]красавица (фр.)[, верхом на гвардейском солдате прискакала на трон. Кстати, кланяйтесь от меня новому фавориту, Ланскому.
– - Не извольте, сударь, отзываться так фривольно о государыне нашей, -- сухо проворчал канцлер.
– - А вас в памятные те дни я в столице не видывал.
– - Меня тогда звали граф Сен-Жермен.
– - Позвольте, тот тощий седенький французик, темный приятель Орловых, всех уверявший, что владеет философским камнем и жизненным эликсиром?.. Точно, он был тогда в столице, но у него с вами никакого сходства.
– - А между тем, граф Сен-Жермен -- я!
При этих словах Калиостро порылся в заднем кармане кафтана, вытянул нечистый шелковый платок, печатку, затрепанные листки, червонец, и, наконец, тяжелую, окованную золотом табакерку.
– - Угощайтесь, -- протянул он табакерку Елагину.
Канцлер взял понюшку, смеясь.
– - Этак вы скажете, что были и Казановой, тоже приезжавшим сюда...
– - Джиакомо Казанова?
– - Да, это был я.
– - Как? Тот старый, вонючий итальянец, коричневый, как выжатый лимон, -- побойтесь, граф, Бога, -- я отлично помню Казанову: в пыльных чулках, в поношенном дорожном кафтане, трактирный болтун, от которого несло дешевым вином и дешевыми гостиницами, где веселых девок торгуют за наш алтын -- безбожно так шутить, граф.
– - А между тем, я жив и в Казанове -- задумчиво сказал Калиостро. Оперев голову на пухлые кулаки, он повел глазами на окно. И вдруг, гневно багровея, засопел, фыркнул.
– - Калиострова ложь, застольная болтовня, -- я вижу, так думают мои кавалеры и рыцари. А то, что явилось вам тут, в моем волшебном алмазе, тоже Калиостровы шутки? Перстень блеснул влажным огнем.
– - Нет, то не шутки, -- холодно сказал Елагин, жмурясь от блеска бриллианта.
– - Но имена, названные нам в ложе Гигея, отнюдь не понятны. Что означает Ма-Ро-Бо?.. ероглиф невразумительный, китайская надпись, -- прочтите ее.
– - О, нет. Читайте сами. Все имена в имени Феникс... читайте сами, сами.
Граф встал с гневом, быстро зашагал по многооконной зале. А на пороге пробормотал под нос, покусывая губы.
– - Прочесть им имена... О, если бы я мог... Если б их знать...
После обеда канцлер и секретарь, без графа, курили по трубке крепкого кнастера в диванной, что окнами на Неву.
– - Разгневался гость наш, -- ворчал уже по-русски Елагин из облака табачного дыма.
– - Имажинирует изрядные небылицы, такую ермолафию развел, каково, брат: выходит, вначале бе сей кавалер Калиостр, да он же и в конце. Альфа и Омега.
– - Кощунник он, -- нахмурился Кривцов.
– - А может...
– - Что может? Не тяни...
– - нахмурился и канцлер.
– - Сам, сударь, не ведаю. То видится он мне шушигой, обманщиком, шпыней иностранным, коего в три шеи отседова гнать надобно... А то...
– - Ну?
– - А то явно мне, что ужасный маг сей человек, камень мудрости разумеющий. И что нарочно над нами он потешается, глаза нам отводит.
– - Отводит?
– - Елагин мягко рассмеялся.
– - И точно: приметил ли, как лики его меняются? То впрямь свиное рыло, то огнь быстрый, бледный. Вовсе иные люди в нем заключены. Уповательно, он маг.
– - Маг, -- печально и твердо повторил Кривцов.
А потом, отмахнув рукою табачный дым, спросил с робостью:
– - Сударь, почто же госпожа графиня за стол к вам не жалует?
– - А видишь ли, батюшка, сказывал граф, что неможется ей и что выходить к нам не будет.
Они оба умолкли, выдыхая клубы дыма... Не в пример графу Фениксу, не ложатся они отдохнуть после обеда. Да и ночи Кривцова бессонны. Похудело его лицо. Глаза ввалились, стали большими, печальными, теперь он не убирает в букли рыжих волос. С вечера до рассвета проводит бакалавр время свое в подвале, в подземной алхимической лаборатории канцлера, где окна забиты наглухо досками.
А в каморку к себе выбирается уже на заре. Ложится на жесткий диван, каждый раз задевая головой гравюру "Похищение Европы", которая описывает на шпалере дугу. Бакалавр вовсе забросил часы и скрипки. На коричневых грифах пушистая серая пыль, как проведешь обшлагом по столу, -- останутся темные дорожки.
Только флажолета не забыл бакалавр. И в безмолвии раннего утра, в чутком сумраке мертвого дома, насвистывает он, пугаясь пробудить кого-либо, журчащие легкие песенки. А их льющийся звук похож на жалобный зов.
Намедни, когда увлекся он так мелодией своей, ему послышался шелест быстрых шагов. Выглянул из покоя, а наверху лестницы, в стеклянном фонаре, где уже зарделась зарей мраморная лысина Сократа, повиделось меж пламенных оконниц озаренное облако, -- белая Санта-Кроче, Феличиани. И тотчас исчезла.
– - Подай мне очки, да и к делу, -- перебил тут Елагин мечтательные мысли бакалавра.
Кривцов с благоговейной робостью входит в кабинет канцлера, в бедную и чистую келью высокого покровителя. Он не забывает, еще на пороге, перекреститься на белое Распятие и на маленький, совсем темный образок, медный венчик которого поблескивает над зеленой выцвелой ширмой в головах канцлерской постели...
В кабинете тонко пахнет книжной пылью и ладаном: запахом чистой старости.
Елагин пишет и читает, стоя у окна, за обтертой конторкой. В роговых очках, сильно увеличивающих глаза, он становится сморщеннее и точно бы меньше ростом. За светлыми стеклами углубленные глаза канцлера, как прозрачно-зеленые чистые воды лесных озер.
Помусолив палец, Елагин перекинул листы книги, лежащей на конторке.
– - Прошлую середу мы на чем остановились?
– - На двунадесятом элементе состава камени философского, на Меркурии сиречь, -- отвечает Кривцов, разглаживая на столе шершавую бумагу, уже исписанную кругом значками, треугольниками, змейками и прочими фигурами алхимических формул. Расщепив на пальце гусиное перо -- "ладно ли будет писать?" -- бакалавр сказал: