Граф Орлов, техасский рейнджер
Шрифт:
— Ты сам сказал, что моя жизнь ничего не значит, — равнодушно ответил Орлов. — И это — чистая правда. Если меня не станет, никто не огорчится. А мне уже будет все равно. Ну так что? Мне ехать за товаром? Или тебе просто нужен был повод для разговора?
— Мне нужен товар. Но и разговор был нужен. — Джерико соскочил со стола и хлопнул Орлова по плечу. — Отправляешься через час. До темноты обернешься?
— Зачем? — недовольно спросил Орлов. — Я не собираюсь возвращаться. Отдам ящики, получу деньги, и — счастливо оставаться.
— Не спорь,
17
Воин должен воевать, и каждая секунда его короткой жизни должна быть наполнена подготовкой к бою. К бою, который, быть может, никогда не состоится. Или к бою, где солдат падет в первое же мгновение. Не важно. Бой — вот ради чего живет воин.
Капитан Орлов предполагал, что именно так жили древние воины — легионеры Цезаря, степняки Чингисхана и викинги Рюрика. Его же армейская служба была переполнена множеством бесполезных и бессмысленных занятий. А ведь Орлов состоял в элите. Служить при Генштабе — это совсем не то, что в гвардейском полку или же в линейных частях. Но и здесь он видел то же, что и в самом захудалом гарнизоне: муштра и лизоблюдство, круговерть бумаг и предписаний, интриги, сплетни и пьяный разгул… Оказавшись за кордоном, он вырвался из-под гнета рутины. Однако зараза бессмысленности, как выяснилось, перекинулась и на него.
Он это понял, когда поймал себя на том, что снова и снова пытается составить план действий. Чем еще занимаются командиры на всех уровнях? Либо составляют планы, либо рапортуют об их исполнении. При этом ни один план никогда и нигде не был исполнен так, как предписывалось. Планы составляются при одной ситуации, а выполняются — при другой. Невольно приспосабливаешься, а значит — отступаешь от плана. В таком случае победный рапорт есть ложь. А составление плана — лишь бессмысленная попытка предсказать будущее.
«Вот Джерико, к примеру, никаких планов не составляет, — думал Орлов. — Действует интуитивно? Возможно. В этом его сила. Он непредсказуем. Он не идет натоптанными тропами, где может спрятаться засада. А мы рассчитываем, что он будет двигаться только по тем дорогам, которые и нам хорошо известны. Мы ждем, что он согласится участвовать в нашем любительском театре. Нам кажется, что он играет одну из ролей в пьесе из общеизвестного репертуара. А он просто живет. Как зверь, свободный и неукротимый зверь».
Тетушка Анита стояла у приоткрытых ворот, дожидаясь своего постояльца.
— Ох и напугалась же я, — сказала она. — Что там за война была у таверны? Убили кого-то? Соседки уже сбегаются на похороны.
— Убили, убили, — ответил он машинально, думая о своем. — Я за вещами пришел. Не придется мне тут ночевать.
—
«Действительно, почему?» — вдруг подумал он. Больше никаких планов. Никаких предсказаний.
— А может, и придется, — сказал капитан. — Чего зря загадывать? Надо отлучиться.
— Пообедаешь? Я курицу зарежу.
— Нет, некогда.
— Ну, так я тебе узелок соберу в дорогу, — засуетилась негритянка. — Не дело это, впроголодь мотаться.
Войдя в дом, он увидел на полу корзинку, обвязанную платком. За столом сидела чернокожая девчонка лет десяти, в черной накидке и шляпе. Она испуганно глянула на капитана и задвинулась в угол.
— Не бойся, Розита, это приличный господин, — сказала негритянка и задвинула корзинку под стол.
— Твоя внучка? — спросил Орлов.
— Да. Хочу отправить ее к сестре. Там спокойнее.
— Как же ты отправишь такую малышку одну?
— Ей не привыкать, добежит.
Капитан прошел в свою комнату и остановился на пороге. Его кровать была застелена белоснежным бельем. Наволочку украшал четкий сгиб, оставленный тяжелым утюгом. На столе посверкивал графин розового стекла, рядом стоял такой же розовый стакан. «Как в лучших домах Лондона и Парижа, — подумал Орлов. — В деревенской хижине был бы уместнее грубый глиняный кувшин. Да, Кальенте — это Кальенте…» Капитан вдруг почувствовал острейший приступ жажды. Он жадно осушил два стакана подряд и опустился на табурет. Страшная усталость навалилась на плечи. Слишком много всего произошло за последние полчаса. Он едва не убил Джерико. И сам едва не погиб. Все могло кончиться — но, похоже, все только началось…
— Тетушка Анита! — позвал он, не в силах подняться.
— Что, передумал? — Она появилась быстро, будто ждала за порогом. — Пообедаешь? Я мигом сготовлю. А ты бы прилег. На тебе лица нет. Отдышись. Может быть, хочешь виски?
— Ты знаешь, где тут старая почтовая станция?
— Старая почта? Кто ж ее не знает. Старая почта, на старой дороге. Дорогу песком занесло, по ней теперь только койоты бегают, а от почты одни стены остались.
— Далеко это отсюда?
— Смотря как идти. Если не торопясь, то полдня ходу. А верхом — не знаю. Только не ездил бы ты туда. Нехорошее место. На что у нас народ отчаянный, а никого ты не уговоришь к старой почте приблизиться. Там почтальоны сгорели. Заживо сгорели, костей было не найти. Теперь их души никому покоя не дают, кто приблизится. Нехорошее место, уж ты поверь старухе.
— Ты давно здесь живешь? Судя по говору, ты откуда-то с Востока.
— Это верно, Пол. Как и ты, — улыбнулась негритянка. — До войны мы жили в Балтиморе. Мужа забрали в армию в шестьдесят третьем, когда стали набирать черные полки. Дослужился до сержанта, а после войны надумал искать счастья в Техасе. Записался в кавалерию. А в семьдесят первом уволился, да и остался на Западе. Всю родню мы сюда перевезли, думали, что разбогатеем. Только ничего не вышло. Через три года муж погиб, а мы… Не возвращаться же.