Граф в законе (сборник)
Шрифт:
В последнюю ночь она сказала:
— Пришла попрощаться. Бесплатно.
Но и это бесплатное прощание прошло по строго рассчитанной обязательной программе.
Откинувшись к стене, он оглядел ее светящееся в темноте тело. Не богиня. Не женщина. Лесной светлячок раздулся до размеров человека и принял его очертания.
Светлячок шевельнулся, шепнул деловито:
— Спите. В семь часов за вами придут…
И, скрыв свечение под халатом, унес свое тело в коридор.
Утром его отвезли куда-то ближе к Москве. Сняли осточертевшую маску. Фотограф дал ему возможность причесаться и полюбоваться в зеркале
На следующий день принесли новый паспорт, с которого бодро глядел симпатичный паренек Виктор Стенин. Виктора Санина не стало.
Вторая, нет, уже третья жизнь началась в просторном номере гостиницы «Арбатская». Отсюда он должен был вновь сойти на обетованную землю…
Безвременье окончилось. Приезд в Москву убежденно осознавался как день первый. В этот день пришла и овзросленная ясность: он — другой, совсем другой. То ли встреча с Глебом, вселившая в него необъяснимую уверенность, то ли преображенный внешний облик (врачи говорят, что любая пластическая операция привносит изменения в характер) сделали его спокойным, рассудочно усталым, всевидящим, будто за спиной был жизненный опыт столетий. Его уже не мучил извечный крик разумных существ: «Люби ближнего, как самого себя». И хорошо понимая, что в неумении и нежелании любить ближнего вырастает ненависть к ближнему, не мог себя перебороть: теперь он любил ближнего рассудком, ненавидя сердцем. Знал, что он неровня и ближним, и дальним. Они все равно невольно отторгнут его, если ему вздумается встать над ними. Или сам убежит от них…
Таким образом, он пока зачеркивал свое будущее. Не навсегда. До счастливого расположения звезд. Оно должно произойти, должно определить его путь… А пока он станет жить в границах каждого дня, как бабочка-однодневка — от рождения с зарей и до смерти с закатом. Получать удовольствие, помогать всем, кого любит рассудком, и наказывать тех, кого рассудок не приемлет…
С Глебом они договорились встретиться возле ресторана «Три толстяка» в восемь вечера. Чтобы узнать друг друга, в кармашке пиджака каждого должна быть белая гвоздика.
Виктор пришел к ресторану в половине восьмого.
Повисшая над домами грозовая пелена ускорила наступление рассеянных синеватых сумерек — едва заметных вестников ночи. И в этой легкой предвечерней синеве неоновый свет, окружавший трех веселых кукольных толстяков, бросал на тротуар мертвящие блики, отчего все прохожие казались холоднолицыми привидениями.
Одно из привидений остановилось у края тротуара, запрокинуло голову и долго смотрело на пульсирующие неоновые дуги. Так пристально и жадно смотрят служители йоги на заходящее солнце, чтобы насытиться кармой.
Виктор увидел: из верхнего кармашка его пиджака выгнулась белая гвоздика.
— Глеб?
Привидение резко обернулось, раскинуло руки, обняло Виктора.
— Вы пришли… Спасибо! — В тихом взволнованном голосе слышалась радость. — Я очень хотел увидеться с вами снова… очень… Пойдемте…
За стеклянными дверями их встретил полупоклоном величественный седобородый швейцар в униформе.
— Привет, Ерофеич! — сказал Глеб и подмигнул Виктору.
Швейцар вытянулся. Ладони к лампасам. Борода вперед. Взгляд прилип к важному гостю угодливо, преданно и… растерянно. Виктор тут же узнал, почему растерянно.
«Кто такой?.. Эхма, забыл… А ведь знаю его, знаю…»
— Вы здесь часто бывали? — спросил Виктор.
Глеб кивнул, обронил горестно:
— Это мой ресторан…
Три слова вместили весь леденящий душу похоронный марш. В такие минуты сочувствия не слышат…
Глеб провел его к маленькому столику на двоих, отстраненно стоящему в углу, возле ниши, прикрытой портьерой из темно-красного бархата.
Торжественно-тихий зал был украшен старинными картинами и фарфоровыми вазами. Непонятно откуда ниспадала, успокаивая и лаская, мягкая восточная мелодия.
Когда заиндевевшие рюмки с водкой поднялись, сблизились, постепенно и стыдливо перестукнулись, Виктор сказал:
— За вас. Все будет хорошо…
Глеб выпил, поморщился.
— Может быть… — хрустнул огурцом и продолжил мрачно, глядя в сторону на темно-красный бархат: — У меня Наденька пропала… Нет даже там, где должна была скрываться… Родственники тоже ничего не знают…
На этот раз Виктор дотронулся до его руки.
— Ну-ну… не надо… Я разыщу ее…
Глеб ничего не ответил, погруженный в свою беду. Потом вскинул голову, спросил безучастно:
— А вы как?
— Не знаю, — честно признался Виктор. — Хожу, как случайно попавший в этот город турист. Познаю все заново… холодно, рассудком… А чувства словно атрофировались…
— У меня наоборот, — сказал Глеб, наполняя рюмки. — Одни эмоции… Вихрем взрываются… Обуздываю себя, чтоб не закричать, не ударить, не разнести все к чертовой матери… Давайте еще по одной… Успокаивает… — Он выпил, оглядел ресторан. — Здесь все мое. Каждой мелочи историю знаю… Как домой пришел… А дом чужой…
— Ваш дом, — твердо произнес Виктор. — Дайте время, и все вернется…
Глеб недоверчиво покачал головой, снова потянулся к бутылке.
Рядом с ними внезапно откинулась темно-красная штора, закрывавшая нишу. Вышла маленькая женщина в строгом элегантном костюме. Виктор сразу и не узнал ее из-за необычной, вздыбившейся прически. А когда узнал, все вокруг исчезло. Только она, ее тонкая талия, легкая походка… Пришел в себя после того, как она скрылась за тяжелой дверью, над которой золотились буквы «Китайский зал». Привиделось? Нет… Повернулся к Глебу:
— Это ж моя Вера… Как она здесь оказалась?..
И увидел другое: Глеб тоже смотрел на двери «китайского» зала. Лицо исказила гримаса обиды и боли. Дрогнувшие губы выдавили зло, отчаянно:
— Это моя первая… Официальная жена…
— Та, которая…
— Да, та, которая… — Молчание (или тягучее ожидание?) длилось долго. Прервал его Глеб, кивнув в сторону бархатной шторы. — Там мой кабинет… Кабинет директора… хозяина ресторана…
Виктор не все еще осознал, но почувствовал, как рухнула под вскипевшей яростью его показная рассудочность. Теперь уже он сам был готов разнести все к чертовой матери… Их островок — столик с двумя полукреслами, он и Глеб смешались в одном раскаленном облике, наполненном несбывшимися надеждами, людской подлостью и обреченной отверженностью. И это облако вот-вот могло взорваться.