Графиня де Монсоро
Шрифт:
– Да-да, устройте охоту завтра, завтра же! – хором закричали дворяне.
– Вы не возражаете против завтрашнего дня, Монсоро? – спросил герцог.
– Я всегда в распоряжении вашего высочества, – ответил Монсоро, – но, однако, как монсеньор соизволил только что заметить, я слишком утомлен, чтобы вести охоту завтра. Кроме того, я должен поездить по окрестностям и выяснить, что делается в наших лесах.
– И наконец, дайте ему возможность повидаться с женой, черт побери! – сказал герцог с добродушием, которое окончательно убедило бедного мужа, что герцог – его соперник.
– Согласны! Согласны! – весело закричали молодые люди. – Дадим графу де Монсоро двадцать четыре часа, чтобы он сделал в своих лесах все, что должно.
– Да, господа, дайте их мне, эти двадцать четыре часа, – сказал граф, – и я вам обещаю употребить их с пользой.
– А теперь, наш главный ловчий, – сказал герцог, – я разрешаю вам отправиться в постель. Проводите господина де Монсоро в его комнату.
Граф де Монсоро поклонился и вышел, освободившись от тяжелого бремени – необходимости держать себя в руках.
Те, кто страдает, жаждут одиночества еще больше, чем счастливые любовники.
Глава XXII
О том, как король Генрих III узнал о бегстве своего возлюбленного брата герцога Анжуйского и что
из этого воспоследовало
После того как главный ловчий покинул столовую, пир продолжался еще более весело, радостно и непринужденно.
Угрюмая физиономия Монсоро не очень-то благоприятствовала веселью молодых дворян, ибо за ссылками на усталость и даже за действительной усталостью они угадали ту постоянную одержимость мрачными мыслями, которая отметила чело графа печатью глубокой скорби, ставшей характерной особенностью его лица.
Стоило Монсоро уйти, как принц, которого его присутствие всегда стесняло, снова обрел спокойный вид и сказал:
– Итак, Ливаро, когда вошел главный ловчий, ты начал рассказывать нам о вашем бегстве из Парижа. Продолжай.
И Ливаро продолжал рассказ.
Но, поскольку наше звание историка дает нам право знать лучше самого Ливаро все, что произошло, мы заменим рассказ молодого человека нашим собственным. Возможно, он от этого потеряет в красочности, но зато выиграет в охвате событий, ибо нам известно то, что не могло быть известно Ливаро, а именно – то, что случилось в Лувре.
К полуночи Генрих III был разбужен необычным шумом, поднявшимся во дворце, где, однако, после того, как король отошел ко сну, должна была соблюдаться глубочайшая тишина.
Слышались ругательства, стуканье алебард о стены, торопливая беготня по галереям, проклятия, от которых могла бы разверзнуться земля, и, посреди всего этого шума, стука, богохульств, – на сто ладов повторяемые слова:
– Что скажет король?! Что скажет король?!
Генрих сел на кровати и посмотрел на Шико, который, после ужина с его величеством, заснул в большом кресле, обвив ногами свою рапиру.
Шум усилился.
Генрих, весь лоснящийся от помады, соскочил с постели, крича:
– Шико! Шико!
Шико открыл один глаз – этот благоразумный человек очень ценил сон и никогда не просыпался с одного разу.
– Ах, напрасно ты разбудил меня, Генрих, – сказал он. – Мне снилось, что у тебя родился сын.
– Слушай! – сказал Генрих. – Слушай!
– Что я должен слушать? Уж кажется, ты днем достаточно глупостей мне говоришь, чтобы и ночи еще у меня отнимать.
– Разве ты не слышишь? – сказал король, протягивая руку в ту сторону, откуда доносился шум.
– Ого! – воскликнул Шико. – И в самом деле, я слышу крики.
– «Что скажет король?! Что скажет король?!» – повторил Генрих. – Слышишь?
– Тут должно быть одно из двух: либо заболела твоя борзая Нарцисс, либо гугеноты сводят счеты с католиками и устроили им Варфоломеевскую ночь.
– Помоги мне одеться, Шико.
– С удовольствием, но сначала ты помоги мне подняться, Генрих.
– Какое несчастье! Какое несчастье! – доносилось из передних.
– Черт! Это становится серьезным, – сказал Шико.
– Лучше нам вооружиться, – сказал король.
– А еще лучше, – ответил Шико, – выйти поскорее через маленькую дверь и самим посмотреть и рассудить, что там за несчастье, а не ждать, пока другие нам расскажут.
Почти тотчас же, последовав совету Шико, Генрих вышел в потайную дверь и очутился в коридоре, который вел в покои герцога Анжуйского.
Там он увидел воздетые к небу руки и услышал крики отчаяния.
– О! – сказал Шико. – Я догадываюсь: твой горемычный узник, должно быть, удушил себя в своей темнице. Клянусь святым чревом! Генрих, прими мои поздравления: ты гораздо более великий политик, чем я полагал.
– Э, нет, несчастный, – воскликнул Генрих, – тут совсем другое!
– Тем хуже, – ответил Шико.
– Идем, идем.
И Генрих увлек Шико за собой в спальню герцога.
Окно было распахнуто, и возле него стояла толпа любопытных, которые наваливались друг на друга, стараясь увидеть шелковую лестницу, прикрепленную к железным перилам балкона.
Генрих побледнел как мертвец.
– Э-э, сын мой, – сказал Шико, – да ты не столь уж ко всему равнодушен, как я думал.
– Убежал! Скрылся! – крикнул Генрих так громко, что все придворные обернулись.
Глаза короля метали молнии, рука судорожно сжимала рукоятку кинжала.
Шомберг рвал на себе волосы, Келюс молотил себя по лицу кулаками, а Можирон, как баран, бился головой о деревянную перегородку.
Что же касается д’Эпернона, то он улизнул под тем важным предлогом, что побежит догонять герцога Анжуйского.
Зрелище истязаний, которым подвергали себя впавшие в отчаяние фавориты, внезапно успокоило короля.
– Ну, ну, уймись, сын мой, – сказал он, удерживая Можирона за талию.